Вот здесь временно выложу текст воспоминаний Юрия Пейсаховича - который удалось пока частично восстановить:

1 страница.

Вот сам пытаюсь вспомнить, что было 41 год назад, и достоверно не могу сказать. Вообще то тех, когда уже было известно, кто когда едет домой, никто не трогал, служба фактически закончилась. Строем нас никто не заставлял ходить, мы были предоставлены сами себе, в наряд, тем более, даже в почетный, типа дежурным по роте, не посылали. Хотя машины были пока за нами, и на полеты мы выезжали. Да и 500 километровый марш мы проехали. Но это было не в тягость, а вроде развлечения. Отдельные точные факты выветрились из головы, а вот эмоции, которыми мы жили в этот последний месяц, нет. Очевидно, эти дни казались уже не такими длинными, прожили мы их на подъеме, и поэтому я их и не вычеркивал. Да, скорее всего, блокнот лежал уже в чемодане, поскольку мы ходили уже в парадной дембельской форме, в основном.
Да, чуть не забыл ответить на последний вопрос. 3 сентября, нас, в количестве человек 100-120, на четырех автобусах, из Майкопа повезли на сборный пункт в Краснодар. Заехали за Ханскую, нас остановили и устроили обыск - отобрали все спиртное. (Вот когда был выпит весь одеколон) На сборном пункте в Краснодаре нас присоединили к еще нескольким сотням человек, собранным из других мест. Ночь прошла, разумеется, в пьяном угаре, но без особых бесчинств, комендантская рота, наверное в полном составе, поддерживала порядок. Кого-то, помню, увозили даже на гауптвахту. Днем, чтобы как-то удерживать все это стадо в повиновении, часто строили, чего-то там доводили до сведения. К вечеру, толпа, уже протрезвевшая, была построена, и мы пешком двинулись по городу в сторону вокзала. Колонна растянулась на несколько кварталов, из репродукторов (колокольчиков), развешанных в городе на столбах, гремела песня с припевом "Идут полки рожденья сорок пятого" - песня, как я тогда отметил, так себе, социальный заказ, но вовремя!. Я, кстати, 1947 года рождения, но в результате махинаций с документами, ушел служить на два года раньше, и прослужил почти 39 месяцев, в то время как мой год рождения служил уже два года. Дошли мы до вокзала, состав из пассажирских вагонов уже стоял на первом пути, и нас по списку погрузили в вагоны, по 12 человек в купе - хотя это были плацкартные вагоны, т.е. на все три полки. Я спал на третьей полке. Утром мы уже прибыли в Ставрополь. Пешком нас провели в расположение части, покормили, выдав сухим пайком сало и тушенку по банке на четверых, и после обеда построили на плацу, объявив, что сейчас нас поведут в гарнизонную баню, где и обмундируют. Я стоял в последнем ряду, все были с вещами. Подкрался сзади ко мне какой-то солдатик и говорит - слышь, молодой, сейчас у вас все равно все отберут в бане, отдай чемодан. А мне, уже по дороге в военкомат, отец зашел и купил чемодан, чтобы я туда сложил мыло, щетки и личные предметы. Выбирать было не из чего, чемодан огромный, мыло в нем, как гвоздь в ведре болтается. Я солдатику говорю, принеси чего-нибудь, чтобы барахло в руках не держать. Он принес старый вещмешок и сделка состоялась. Да, по пути в военкомат мы зашли в парикмахерскую и я постригся наголо. Отец отдал мне свою соломенную шляпу. В общем, ведут нас по Ставрополю, достаточно далеко, помню. Проходим через парк, кто-то мне кричит - "Эй шляпа, кидай ее сюда!" Я ее снимаю, понимая, что все равно сейчас в бане с ней распрощаюсь, и кидаю кричавшему. Лучше бы он этого не делал, потому что народ, тоже осознав происходящее, буквально закидал его различными вещами. После этого, чувствую, сзади меня хватают за рубаху и дергают так, что остается только воротник на шее. Я, недолго думая, рву рубаху у впереди идущего. Когда мы прибыли в расположение бани, половина народа уже руками прикрывала срам. Начальник, нас ведущий, попытался провести воспитательную работу, вывел из строя сосвсем оборванного, но получился такой гомерический хохот, что он плюнул и нас стали заводить в баню. Путь в баню лежал через скамейку, по которой надо было пройти, в конце которой стоял "парикмахер". Ну, помылись мы, выход был уже в другой предбанник, где грудами было разложено обмундирование, и старшина на глаз распределял х/б по размерам. Мне сразу не досталось, потому что мой рост 191 см был в то время достаточной редкостью, но потом нашелся размер 6ш. Так что обмундировались мы 5 сентября. Вышли мы из бани, никого не узнаем, все одинаковые, слегка притихшие после необузданного веселья. Кто-то из местных солдат подошел, говорит, ну зеленые, будете служить за границей. Почему? А ремни вам выдали кожаные и сапоги яловые - верная примета.
Ну ладно, писать много можно еще, на вопросы я постарался ответить.

Ладно, пошли дальше. Обратно нас вели в расположение части уже похожими на солдат, и по прибытии сразу занялись с нами строевой подготовкой. С непривычки, после дома было тяжеловато, но потом пригодилось. По крайней мере, там мы хоть строем научились ходить. Так мы пробыли в Ставрополе 12 дней. За это время нам выдали дополнительно бушлаты, шапки и вещмешки с солдатским скарбом - котелок, фляжку, запасные портянки, два комплекта исподнего - летнее и зимнее, полотенце и кусок хозяйственного мыла. Мыло в армии всегда было только хозяйственное, на все нужды.  И вот, как-то под вечер уже, нас строят и объявляют, что нам оказана честь служить за границей, в ГСВГ. Мы то уже, конечно, знали, что служить нам за границей, но где – в Польше, Венгрии или Германии, было неизвестно. Ведут нас через весь город, на товарную станцию, где уже стоит состав из плацкартных вагонов. Грузят нас, но уже более свободно – по 9 человек на купе, чтобы у всех были спальные места. Разумеется, никаких матрасов, ничего нет, но зато есть вещмешки и бушлаты. Поехали мы, наверное, самой малой скоростью. В каждом вагоне сопровождающий из сержантов срочной службы, порядок поддерживается. Долгие стоянки, на которых нас выгоняют из вагонов и занимаются с нами строевой подготовкой. Кормежка – сухим пайком – сало и тушенка. Воду набираем во фляжки на станциях. Ехали мы аж трое суток до Ковеля. Поезд остановился где-то на окраине, нас вывели, построили, поезд ушел. Пока с нами занимались политико-воспитательной работой, на эти же пути, смотрим, паровоз подает товарный состав, состоящий из теплушек (20 человек, 8 лошадей) немецкого производства, с маркировкой «Deutsche Reichsbahn». Распределяют нас по 20 человек на вагон. Замечаю, что рельсы-то двойные, и эти вагоны стоят на узкой колее. Грузимся, в вагоне слева и справа нары в два этажа, по 5 человек, значит. Посередине стоит буржуйка и лежат в ящике какие-то невиданные ранее черные бруски с надписью «Rekord» - впервые вижу немецкий прессованный уголь. Двери в вагоне посередине, на каждую сторону, проем перегорожен деревянным брусом. Нам выдают по чайнику на вагон и мы трогаемся. На улице не холодно, двери с одной стороны открыты, скорость небольшая (тащит паровоз). Пересекаем границу с Польшей – сооружена такая арка, на которой изображена ворона табака и надпись «Respublika Polska», кажется, так, а с обратной стороны – Союз Советских Социалистических Республик. Едем пару часов, остановка в чистом поле. Подается команда – дежурным к штабному вагону за обедом. Оказывается в вагоне есть полевая кухня, и нас кормят горячей кашей с тушенкой – используем впервые свои котелки, которые валялись на складах, наверное с 1812 года, а мы их не удосужились помыть. Ничего, быт начинает налаживаться. Единственное, что несколько напрягает на первых порах – полное отсутствие «удобств». Но время от времени поезд останавливается в чистом поле и дается команда «оправиться!» Зрелище с непривычки потрясающее. На первых порах, пока наши желудки не синхронизировались, кое-кому приходилось делать это на ходу, привязавшись двумя ремнями к поперечному брусу, перегораживающему дверной проем, при этом обязательно рядом стоял страхующий. Состав идет таким образом, чтобы не заезжать в крупные города и останавливается в основном на товарных станциях. На первой такой остановке состав атакуют мальчишки и предлагают «панам» всякую всячину, в основном, меняться, в первую очередь, на русские часы. У меня был анодированный алюминиевый портсигар с выдавленным на крышке памятником солдату из Трептов парка, я его выменял на карманное зеркальце с Брижитт Бардо на обороте, лежащую с огромным голым задом. Помнится, народ мне завидовал, в те времена в Союзе ничего подобного не было. Таким образом, потихоньку, за двое с лишним суток, топя буржуйку, поскольку вечером становилось холодно, мы добрались до Франкфурта. Приехали мы уже поздно вечером, нас ждала уже целая автоколонна из грузовиков, крытых тентами, с лавками в кузове. Грузимся и едем, впервые по автобану, ни выбоин, ни привычных колдобин, только резина сильно шумит по бетону. Приезжаем в Бранд, на центральный пересыльный пункт уже ночью. Нас разводят в казармы, где, кроме голых двухэтажных коек, ничего нет. Мы валимся на них в бушлатах и сапогах, подложив под головы вещмешки, быстро засыпаем. Часа в два ночи нас будят, пофамильно выкрикивая. «Покупатели» из части приехали. Нас выводят, человек 30, и мы грузимся в тентованный МАЗ-200, который через несколько часов привозит нас в Виттшток. Уже светло, нас строят, проверяют и ведут кормить в столовую. Впервые из дома едим первое, второе, третье. Не очень, с непривычки – комбижир (китовый) и черный хлеб, липнущий к пальцам. Каша – «конский рис», «шрапнель» – перловая. После завтрака, мы, чтобы не скучали, занимаемся строевой подготовкой. Ближе к обеду нас делят на две группы, одна из которых выдвигается в Нойштрелиц, а мы едем в какой-то Рехлин. Впервые едем по Германии днем – впечатления сразу незабываемые! Кукольная страна, стоят такие пряничные домики, чистота безукоризненная. Единственное – автомобили не внушают нам, как профессиональным водителям, никакого уважения – какие-то Вартбурги, а еще хуже, Трабанты. Грузовики – есть еще с гитлеровских времен, какие-то Робуры поновее. И у всех сигналы поворотов выполнены в виде семафора – поднимается такая ручка с неподвижно горящим огоньком. Подъезжаем к КПП (где потом был Кабан), проезжаем через городок и выгружаемся около казарм. Нас строят, представляют сержанта, который будет нам и отец и мать на время прохождения курса молодого бойца. Сержант служит уже третий год и кажется нам уже совершенно взрослым.  Разъясняет нам, что каждое г… заканчивается на «о», намекая на свою фамилию – Романько. Курс молодого бойца (КМБ) начался…

Страница 7
Бетонные плиты были размером где-то 1х2 метра и весом килограммов 500-600, поэтому, чтобы их положить на место, приходилось их несколько раз перекантовывать. Технология была следующей – один поддевает ломом плиту и слегка приподнимает ее, в то время как все просовывают в образовавшуюся щель руки и поднимают плиту за один край, опрокидывая ее. И так, пока она не ляжет на место. Уложили мы таким образом несколько плит на место, все уже основательно устали, но, как говорится, завтрак уже давно кончился, а обед еще и не думал начинаться. И вот, в очередной раз, поддевая плиту, соскочил лом, а я уже успел просунуть пальцы правой руки под нее. Когда плита упала, я инстинктивно отдернул руку, и вижу, из моих двух пальцев, указательного и среднего, не то что течет, а льется кровь, и, как будто, вьется дымок. Я, находясь в шоке, сначала ничего не почувствовал, но голова была какая-то помутненная. Ребята меня быстренько провели в рядом стоящую компрессорную, где была аптечка, и забинтовали мне руку. Но кровотечение было настолько сильным, что бинты сразу промокли, кровь стала капать на пол, а я стал даже подвывать от навалившейся страшной боли. Поскольку мы шофера, машины под боком, быстро кто-то завел машину, и меня повезли в санчасть, неподалеку от столовой. Там как раз стоял медицинский Уазик, который приехал за кем-то из заболевших, чтобы отвезти в госпиталь. Мне намотали еще сверху бинтов, и мы поехали в Рехлин. Там мне врач сделал укол, и мне почти сразу стало хорошо, ничего не болело, настроение какое-то приподнятое. Все-таки морфий - страшная вещь! Из стационара забрали еще двоих и повезли нас в госпиталь.
Привезли меня в Виттшток, там сразу на рентген, выносят снимок моей пятерни и врач в чине подполковника начинает мне, показывая, рассказывать, что у меня раздроблены первые две фаланги на обоих пальцах, смысла зашивать нет, и надо мне обе фаланги ампутировать. Я, очевидно, находясь еще под действием морфия, стал настолько энергично сопротивляться ампутации, что врач со мной согласился, но предупредил, что если начнется гангрена, я могу лишиться руки. Он тогда еще добавил – ампутируем фаланги, через пару недель тебя комиссуют, и поедешь домой. Видя мое категорическое несогласие, врач предупредил, что процесс лечения будет длительный и болезненный. Отправили меня на операционный стол, руку закрепили в каком то зажиме, сделали уколы и поставили несколько швов. Потом сделали какую-то полужесткую повязку и отправили на койку. Лежать было еще хуже, чем ходить, поэтому мне на ночь сделали укол, от которого я заснул. Через несколько дней мне стали делать перевязку, и выяснилось, что значительное количество мяса с пальцев и часть косточек осталось под плитой, врачи стянули остатки швами, но пальцы стали распухать и кости вылезли наружу. Меня снова на стол, врач снимает швы с указательного пальца, и откусывает какими-то кусачками торчащую кость, которая, отскочив, громко щелкает по оконному стеклу. Нельзя сказать, что это было очень больно, но непередаваемо противно. Хорошо хоть рядом стояла операционная сестра и гладила меня по голове, было как-то легче. Теперь уже мяса на пальце хватало, и врач снова поставил швы. Второй палец он просто подтянул дополнительными швами.
На очередной перевязке выясняется, что с указательным пальцем вроде порядок, а вот со средним врач требует повторения процедуры с откусыванием кости. Я не соглашаюсь, он предлагает альтернативный вариант – срезать у меня с живота клочок кожи и поставить заплатку на палец. Мне это кажется лучшим вариантом. Делают мне укол в живот, там, где обычно делается операция аппендицита, только с другой стороны, и врач обыкновенным бритвенным лезвием вырезает клочок размером приблизительно 1х2 см, толщиной миллиметров 4-5. Я еще спросил, зачем таким толстым слоем, он пояснил, что кожа намного толще, чем мы думаем, и что меньший слой не приживется. Под срезанной кожей находилось обыкновенное сало, хотя я в ту пору имел даже дефицит веса. Раскроил он этим же лезвием заготовку на две заплатки, и пришил их к пальцу.  Прореху на животе просто зашил через край. К ночи боль в пальцах сделалась уже трудно переносимой, кроме того, я даже встать с кровати не мог из-за порезанного живота. Когда ко мне подошла сестра, я попросил обезболивающий укол, на что она ответила, нельзя, врач запретил, чтобы ты не стал наркоманом. Я тогда попросил у нее еще одну подушку, и пристроил руку так, чтобы она торчала вверх, так я смог заснуть. В палате нас было человек десять, наверное, одному вместе со мной в один день сделали операцию аппендицита. Наутро врач пришел и согнал нас обоих с кроватей, чтобы мы не залеживались, процесс заживления будет идти быстрее. Мне показалось, что этот аппендицитник ходил даже веселее меня, а у меня сильно болела стянутая шкура. Хотя, чувствуется только своя боль… Но уже через несколько дней мне стало уже легче, процесс выздоровления пошел.
Сильное неудобство причиняла невозможность пользоваться правой рукой, пришлось обучаться все делать левой, но под конец я уже писал письма домой левой рукой, а вилкой я до сих пор пользуюсь только левой.
В один из дней привезли солдата, который отхватил хлеборезкой по две фаланги со среднего и безымянного пальцев начисто. Ему зашили раны, он особо и не мучался, спал с первого дня, а через неделю его уже в палате было не застать, ходил по территории. Еще где-то через неделю ему подготовили заключение и комиссовали, присвоив третью группу инвалидности. Из части, где он служил, ему привезли парадный мундир, в котором он зашел в палату с нами попрощаться. Врач мне еще тогда сказал – видишь, вот, человек особо и не мучался и домой едет, а у тебя на пальцах раздроблены нервные окончания, это будет еще долго заживать. Но я, уже прошедший через все это, только радовался, что пальцы сохранились, хотя они были как колотушки, и я ими не мог шевелить.
В общей сложности я провел в госпитале больше месяца, врач говорит, надо или выписывать, или комиссовывать. В общем, выписывают меня, и я снова приезжаю в Лерц.
Начальство, видя, что на автомобиле я пока не могу работать, определяет меня в бессменный наряд, дежурным по роте. Проболтавшись с месяц в наряде, я стал вызывать какое-то глухое недовольство у начальства, и в один прекрасный день мне приказывают забирать все свое имущество, оружие и амуницию и привозят меня в Рехлин, в роту охраны.
При роте охраны было отделение связи, состоящее из двух автомобилей ЗиЛ-157 с радиостанциями Р-118. Меня и определяют на одну из этих машин водителем. Машины стоят на колодках, никуда не выезжают, поэтому у водителей это место считалось не престижным. Но я понимал, что это лучшее из того, на что я мог пока рассчитывать, тем более, я радиолюбитель, а тут радиостанции, всякий электронный хлам, собранный невесть откуда, лежал под навесом. Пальцы мои потихоньку заживали, я выдернул забытые нитки из одного пальца, но подвижности у них не было, так слегка мог ими шевелить. Так началась моя служба в отделении связи, в котором я прослужил десять месяцев…
Служба в отделении связи имела свои преимущества, несмотря на то, что мы располагались сзади штаба. Но, как известно, самое темное место под подсвечником. Моей обязанностью было поддерживать автомобиль в исправности и боеготовности, но, поскольку он стоял на колодках, дела заключались в периодической протирке с него пыли, подзарядке аккумуляторов и очистке их от слоя окислов, которые появлялись на контактных клеммах очень быстро, вследствие отсутствия вентиляции аккумуляторного отсека. Выполнив с утра несложный ритуал по обслуживанию машины, я лез в будку, в которой дежурили радисты. Одна из радиостанций была на постоянном дежурстве, а другая была резервом. Радисты работали ключом. Всего в отделении было шестеро радистов, двое нас, водителей, и командир отделения младший сержант Хрущев. Мы его поддразнивали, выведывая, не родственник ли. Но он был из Ташкента.
В наряд нам приходилось ходить дневальными по штабу. В обязанности, кроме поддержания общего порядка, входило дежурство на коммутаторе. Коммутатор был на 50 номеров и использовался, еще, наверное, в древнем Египте. Для того, чтобы соединить двоих абонентов, надо было вытащить один из шнуров, торчащих из столика, снабженных снизу противовесами, и воткнуть их в наборную панель коммутатора, включить соединение специальным ключом и дать звонок для соединения. Рассоединение шло в обратном порядке. В наряд ходило по двое, ночью один шел ночевать в казарму, а второй устраивался рядом с коммутатором на стульях, потому что иногда и ночью звонили, могли тревогу объявить, у нас для этого висела бумажка с условными словами, которые должен был произнести звонивший.
Иногда нас посылали в наряд на кухню, но это уже от роты охраны, когда подходила наша очередь. В роте охраны служили, в основном, выходцы из Узбекистана и Западной Украины. Получалась взрывчатая смесь. Задачей хохлов было выслужиться, поскольку, как они сами говорили, «хохол без лычки, что справка без печати». Причем высшим поощрением для них была посылка благодарственного письма в тот военкомат, из которого они призывались. Это письмо, как правило, опубликовывалось в местной районной газете, которую потом их родители пересылали в часть, и они нам читали эту статью из газеты, переводя ее на ходу, поскольку газеты были на украинском языке, причем на таком диалекте, который плохо понимали другие украинцы, но из Донбасса. А из Узбекистана призывались узбеки из глубинки, колхозники. Они были, в основном, тихие и трудолюбивые ребята, иногда плохо говорящие по-русски. Это был благоприятный материал для показа административного рвения хохлов. Как они их муштровали! А те, как телки, безропотно все исполняли. Нас это не касалось, поскольку мы были отдельным отделением связи. В нарядах на кухне, в которых мне пришлось побывать вместе с узбеками, я убедился, что это трудолюбивые и безропотные ребята. Они научили меня жарить картошку по-узбекски, когда практически готовая картошка засыпается сверху луком, порезанным тончайшими кружочками, прямо как кружево. Главное при этом было, чтобы лук остался с хрустом, но не был и совсем сырой. Узбеки, на мой взгляд, вообще хорошие повара, и лук они резали исключительно ловко. На кухне в Рехлине это было практически традицией – жарить картошку где-то после 10 вечера. К этому времени у одних работа заканчивалась – в посудомойке, в варочном цехе, а в картофелечистке работа была в полном разгаре, но на время поедания картошки устраивался перерыв, и все рассаживались вокруг огромной сковородки с жареной картошкой. Вкусно было, непередаваемо!
Ко времени появления меня в роте охраны, там уже появились новобранцы, и я смог себя уже ощущать не «зеленым», а перешел в разряд «молодых» и с некоторым удовольствием наблюдал, как муштруют вновь прибывших «зеленых». 7 ноября, как обычно, был праздник, посвященный 48 годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции (пишу так, как всегда везде писалось, с больших букв). С утра было торжественное построение, присягу принимали «зеленые», а к вечеру был импровизированный концерт, к которому готовились заранее. Помню, меня поразил один из «зеленых», откуда-то, кажется,  из Ивано-Франковска, декламировавший стихи Маяковского целыми поэмами. Кстати, с ним приключился далее некоторый конфуз. После принятия присяги, когда им уже можно было ходить в караул, он подошел к командиру взвода и попросил отправить его на «самый страшный» пост. Его поставили охранять домик спецотдела, находящийся в леске на аэродроме, неподалеку от караульного помещения, которое располагалось в районе ближнего старта. Утром этого вояку срочно отвезли в госпиталь в Виттшток, на обследование, откуда и комиссовали. Умом тронулся на посту. Хотя мне всегда казалось, чтобы так декламировать Маяковского, надо было тронуться еще раньше.
Наступила зима, делать с автомобилем было особо нечего, и меня часто гоняли в наряд. Правда, не на кухню, учитывая состояние моих пальцев, а, в основном, дневальным по штабу. Я быстро стал заправским телефонистом, освоив эту допотопную технику. Тем временем в штабе появилась потребность оформить ленинскую комнату, поскольку прежний начальник штаба, майор Борблик, уезжал в Союз, новым начштаба был назначен его зам, капитан Гришин. Гришин меня как-то спросил, не могу ли я рисовать, я ответил, что знаю художника в роте, а у меня есть склонность к другому рукоделию – могу сделать кое-что из дерева, выпиливать лобзиком. В итоге этого художника (не помню сейчас его фамилию) и меня назначили на оформление ленинской комнаты. Согласовав план работ с начальством, мы приступили к работе. Ободрали все старые плакаты и лозунги, отремонтировали и покрасили стены и окна, а затем приступили к оформлению. Всякие ленинские высказывания мы делали из фанеры, размеченной художником, из которой я потом выпиливал нужные буквы, обтачивал их напильником и шлифовал наждачной бумагой, а затем красил в нужный, революционный цвет.  Он рисовал на кумаче различные лозунги, я делал всякие полочки под нужные и ненужные предметы. Потихоньку пальцы мои начали двигаться, но я уже приспособил безымянный палец в качестве указательного и достаточно хорошо управлялся правой рукой. Освоившись, мы даже стали иногда хулиганить в штабе – я принес металлическую трубку, загнул ее, пропилил отверстие на конце, получился ствол. Затем выпилил лафет, колеса – получилась пушка, которую мы изначально планировали установить на планшете, имитировавшим боевой путь ОБАТО, но, подумав, решили ее превратить в настоящую, чтобы стреляла. Купили спичек, наточили их в ствол, забили пыжом, засунули кусок гвоздя, нацелили в пустую банку из-под краски, я поднес спичку, и жахнуло! Звук в пустой комнате был, как выстрел из карабина. Неудивительно, что в комнату тут же зашел кто-то из офицеров и осведомился, что тут происходит. Мы объяснили, что разбираем бомботару на бруски, и в доказательство стали изо всех сил лупить по ней молотками. Он, удовлетворившись объяснением, удалился. Хорошо, у него хоть не вызвал подозрений сернистый запах от спичек, так как в комнате мы накурили и стоял сильный запах от красок. Мы осмотрели банку с краской – она была прошита насквозь, а огрызок гвоздя застрял в противоположной стене. Нам понравилось! Быстренько отремонтировав повреждение в стене, мы подставили какую-то доску, и потом несколько дней развлекались, стреляя по мишеням, которые я для этого специально выпиливал. После каждого выстрела мы хватали молотки и из всех сил лупили ими, но больше никто не заходил, да и мы стали несколько осторожнее, назначая стрельбы после того, как офицеры уже уходили домой. Но все хорошее постепенно заканчивается, и через пару месяцев такой работы ленинская комната была готова. Начальству понравилось, художник был произведен в младшие сержанты, а мне было сказано, что поощрением для меня был отпуск, в который я уже съездил и умудрился привезти из него десять суток ареста.
Наступила весна 1966 года…

11 страница.
В июле месяце меня как-то отправили в наряд, дежурным по роте. После отбоя в роту заходит помощник дежурного по части, сверхсрочник, старший сержант Кияшко и начинает у меня допытываться, на ходу ли моя машина. После утвердительного ответа предлагает мне через часик съездить кое-куда. Я уже догадываюсь, куда, и тут же соглашаюсь. Часов в 11 вечера, когда все уже давно спали, заходит Кияшко, и мы идем в автопарк. Я завожу машину, нас беспрепятственно выпускают, и мы через КПП выезжаем и едем в сторону Рехлина. Но едем не к КПП, а поворачиваем вправо и едем по дороге вдоль городка. Останавливаемся около запасных ворот, которые открывались только по тревоге, когда автобат снимался с колодок. Кияшко перелазит через ворота и исчезает. Стою, жду. Минут через двадцать через забор лезут уже двое. Садятся в кабину, смотрю, дежурный по штабу капитан Речкалов. Они оба при портупеях и пистолетах, я с большим штыком от СВТ. У всех на рукавах красные повязки. Дают команду ехать в сторону Ретцова, я гордо докладываю, что дорогу знаю. Приезжаем в Ретцов, который стоит на опушке леса, а гаштет вообще раположен между деревьев. Заходим, в зале полно немцев, они гуляют – на столах пиво, и кое у кого даже стоят рюмочки-доппели с корном. Сидят, разговаривают, играют в карты. Когда мы вошли, все притихли и смотрят на нас. Мы же все с оружием, с повязками на рукавах. Речкалов подходит к стойке, заказывает у хозяйки «айн корн», та подумала, что геноссе оффицир решил выпить доппель, но тот поправляется – «айн флашен корн». Она достает бутылку емкостью 0,8 литра. Капитан расплачивается, требует пивные кружки, разливает в них поровну всю бутылку, просит у хозяйки что-либо закусить, та подает сосиски, каждую на картонной тарелочке.  Мы чокаемся, залпом выпиваем водку, и, жуя на ходу сосиски, идем на выход. По дороге Речкалов приказывает пройти по одной половице, и мне это вполне удается. Довозим капитана до ворот, он перелазит через них, а мы благополучно прибываем на аэродром.
Вообще капитан Речкалов мне запомнился как очень порядочный и, просто, хороший человек. Он заведовал на аэродроме складом авиационных запчастей, мне с ним приходилось частенько общаться – часто авиатехники просили меня смотаться на склад и привезти какую-либо запчасть. Он был уже в годах в то время – лет 45, воевал. Я как-то, еще зимой, попросил у него кое-что со склада – контакторы, самолетные тумблеры, сигнальные лампочки с арматурой. Он поинтересовался, зачем это мне, я же пояснил, что у меня в кузове масса всякого электрооборудования, стоит с десяток авиационных аккумуляторов, и возникла идея взять оттуда 27 вольт и подавать их на стартер автомобиля, который в мороз еле-еле крутил двигатель, и была проблема заводить машину утром. Он мне все дал беспрекословно, записал расход на какие-то самолеты. Я осуществил эту идею, и все прекрасно работало – в мороз я нажимал на кнопочку, спрятанную за противосолнечным козырьком, и двигатель с визгом заводился в любой мороз. Электрической и механической прочности стартера вполне хватило на это, он ни разу не подвел.
Вообще-то в Ретцов, как магнитом, тянуло многих. Отправили нас однажды всем взводом в караул. Такие мероприятия, как я уже писал, обычно проводились под какой-нибудь праздник, чтобы дать отдых роте охраны. Дело было 17 августа, потому что 18 августа был день авиации. В те времена не было практики приурочивать профессиональные праздники под выходные, поэтому 18 августа всегда было для нас праздником, ну, как Новый Год 31 декабря. Стоим мы уже в строю, около казармы, вот-вот начнется инструктаж и развод, а начальника караула – нашего комвзвода, старшего лейтенанта Карташова нигде нет. Потом смотрим, со стороны Ретцова, пересекая весь аэродром по диагонали, плетется какая-то фигурка. Подошел поближе – смотрим, наш старлей, в дымину пьяный, в полевой форме и с кобурой. Наш замкомвзвода, Петя Алексеев, дает команду мне и еще одному, стоящим на правом фланге, под ручки отбуксировать Карташова в умывальник, в казарму. Там он собственноручно его раздел, взял в руки шланг и давай его отливать холодной водой. Через несколько минут его одели, он уже вполне держался на ногах, правда был несколько остекленевший. На развод мы успели буквально в последнюю минуту.
Предыдущие дни авиации мне запомнились тем, что нас строили всех на стадионе в Рехлине, перед нами выступало гарнизонное начальство, а потом мы торжественным маршем проходили мимо трибуны. Собственного духового оркестра у нас тогда не было, и я не знаю, был ли он после. Поэтому всегда приглашали духовой оркестр из Нейруппина, где располагался штаб танковой дивизии. После нашего прохождения маршировал этот оркестр, давая по части строевой подготовки сто очков вперед. Затем начинался футбольный матч с немцами. Немцы были уже взрослые пузатые мужики, а вратарь их, вообще весом более центнера, но прыгал, как надувной шарик. Согласно законам политкорректности, матч заканчивался вничью, после чего немцев приглашали в дом офицеров, куда нам дорога была заказана. Для всех в этот день официально было разрешено покупать и пить пиво, для этой цели на стадионе работал выездной буфет, где можно было, кроме пива, купить бананы (которые я впервые увидел именно там) и пропустить лапоть под газировку. Правда, с деньгами у нас была всегда напряженка, поэтому особо не разгуляешься. Так что, как проходит день авиации в Лерце, мне не пришлось видеть, так как я стоял в карауле, а в Рехлине он проходил оба раза приблизительно одинаково.
3 сентября наступил приказ о демобилизации, который мы дожидались три года, вычеркивая каждый прошедший день из календаря. За сто дней до приказа перед отбоем исполнялся следующий ритуал – перед портретом министра обороны, который висел в каждой казарме, ставилась тумбочка, молодой залезал на нее с тряпкой, тщательно протирал портрет, поворачивался, и по стойке «смирно» орал: - «Товарищи старики, до приказа осталось столько-то дней!». Мы прослужили почти весь срок с маршалом Малиновским, он нам казался уже каким-то своим дедушкой, мы его терли и орали старослужащим, но он весной помер, и для нас этот ритуал исполнялся уже с портретом маршала Гречко, надменно смотрящего на нас.
Мы уже перешли на четвертый год службы, нас уже не трогали и в наряды не посылали. Но обслуживание полетов  было за нами, поскольку машины были закреплены за нами, и мы были самые опытные. В конце сентября, на полетах, рано утром, как обычно, проходила предполетная подготовка. После нее выпустили спарку, и наступило некоторое затишье. Я заехал сзади за стоящий зачехленный самолет, который сегодня летать не должен был, и завалился спать. Через некоторое время сквозь сон чувствую, что сильно потеплело и воняет отработавшими газами. Просыпаюсь – смотрю, самолет расчехлен, стоит сбоку другая АПА, и самолет уже завелся и набирает обороты. Я никогда еще так близко не видел сопло работающего двигателя – как будто внутри горит большая газовая горелка. Первой мыслью – машину завести и отъехать! Но двигатель уже остыл и сразу не завелся. В кабине уже невозможно находиться. Хватило ума не открывать свою дверь, выскочил через пассажирскую и с многоэтажной лексикой кинулся к кабине самолета. Техник, прогазовывавший самолет, очнулся, оглянулся, и стал глушить двигатель, который, к счастью, еще не вышел на большие обороты. Подхожу к своей машине – капот весь пошел пузырями, зеркало заднего вида с пластмассовой окантовкой оплавилось, в общем, ужас! Добиваюсь у техника и механиков – где у них были глаза, когда они расчехляли самолет – я же стою в полутора метрах от сопла. Достаточно было слегка стукнуть по кабине и я бы мгновенно проснулся. Нас всегда так будили. На аэродроме страшный шум от работающих двигателей и взлетающих самолетов, но нам он не мешал. А вот достаточно слегка стукнуть по кабине, и мы подскакивали. В общем, у техника с механиками не нашлось, чего сказать, а я поехал сдаваться к начальству. Командир взвода поругался для порядка, и отправил меня в Рехлин, в мастерскую - ПАРМ, перекрашивать кабину. На самой кабине пузырей было немного, я их только хорошо зачистил наждачной бумагой, а капот пострадал сильно. Вольнонаемный слесарь посоветовал мне взять паяльную лампу и обжечь всю краску начисто. Открутил я капот, притащил его на мойку, разжег лампу и принялся за дело. Обжечь всю краску оказалось делом кропотливым – капот достаточно большой, лампа прогревает небольшое пятно, которое я обдираю железной щеткой, потом опять нагреваю, чтобы дожечь огрехи и т.д. Процесс длительный, я увлекся, закурил, и работаю, ничего вокруг не замечая. Вдруг, слышу над собой как бы сдавленный лай. Поднимаю голову – стоит начальник автослужбы, майор Максименко, у которого от возмущения перехватило голос. Я подскакиваю, отдаю честь и поясняю свою задачу. У него прорезается голос, и он начинает на меня орать. В оправдание пытаюсь сказать, что специально капот притащил на мойку, где кругом вода и гореть совершенно нечему. Потом понимаю, что паяльная лампа ни при чем, это он увидел, что я еще и курю. Наоравшись, требует у меня права и прокалывает мне вторую дырку в талоне предупреждений. Срок действия таких дырок был ограничен, но две почти сразу – одна за езду по аэродрому со скоростью более 5 км/час, а вторая за курение – это было уже слишком. Потом на гражданке, гаишники, видя две дырки, представляли, что имеют дело со злостным нарушителем, прокалывали третью, правда, первые две уже были недействительны. Пришлось потом менять талон предупреждений, после чего я уже не был злостным нарушителем.
После полученной дырки я закончил обжигать капот, на что уже Максименко не обращал внимание. Кабину покрасили, машина стала смотреться еще лучше, чем была, и я возвратился на аэродром.
Последние месяцы службы были насыщены всевозможными событиями. Ну, во-первых, сам приказ. Мы к его встрече готовились заранее. Нарисовали специальный плакат, приготовили себе угощение из голубей, масса которых была в крытых боксах автопарка, что было не очень приятно, так как стоящие там машины выглядели так, как будто ночевали под куриным насестом, купили пива и водки. Мероприятие проходило в аккумуляторной, где нашлось подходящее помещение. Все прошло вполне цивилизованно и без лишнего шума. Эта аккумуляторная была вообще тихим местом, куда наше начальство не наведывалось, поскольку, наверное, считало это полковым хозяйством, а полковые – наоборот. В ней был большой пустой подвал, в котором мы и отмечали день приказа. А наверху было несколько комнат, в которых стояли бутыли с кислотой, большое зарядное устройство на газотроне с дуговым разрядом, и помещение, где хранились аккумуляторы, и стояла ванна для слива из них электролита. Я с некоторым удивлением узнал, что на самолеты аккумуляторы ставятся со слитым электролитом. Емкости такого аккумулятора – 12АСАМ-28 хватало на 4 запуска двигателя, подзарядки на борту не было, и для зарядки их снимали с самолета и привозили в аккумуляторную, где Юра Заветаев заливал их электролитом и ставил на зарядку. Он так там все три года и проработал – его никогда не посылали ни в какие наряды, но к концу службы его лицо приобрело землистый оттенок, что, я полагаю, не компенсировалось тем, что к демобилизации ему повесили пару лычек на погоны.
В штабе, тем временем, очевидно уже начали оформлять на нас документы, так как выяснилось, что я еще не получил комсомольский билет. За билетом надо было ехать в штаб группы войск, в Вюнсдорф. Дали мне сопровождающего из сверхсрочников, и поехали мы поездом с пересадкой в Нойштрелитце, где ждать пришлось почти всю ночь. Хорошо было то, что привокзальный гаштет закрывался в 11 вечера, но из зала никого не выгоняли, и можно было дожидаться поезда, сидя за столиками. Приехали мы в Вюнсдорф утром. Оказалось, что штаб ГСВГ был разделен на три больших самостоятельных городка, расположенных «трамвайчиком» - сначала мы прошли штаб сухопутных войск, затем штаб танковых, а наш, авиационный, был третьим. Сверхсрочник пошел, доложил о прибытии, мы подождали какое-то время. В назначенное время зашли в политотдел, нас направили в нужную комнату, где сидел комсомольский деятель в чине генерал-майора. Я доложил по форме, как меня учили, он встал, вручил мне комсомольский билет, поздравил и пожал руку.
Обратно мы добрались быстрее, без длительного ожидания пересадки.
Дослуживая последние месяцы, нашей задачей было обеспечить себя гражданской одеждой, укомплектовать дембельский чемодан. Стоимость содержимого чемодана не должна была превышать сумму всего денежного довольствия за три года службы, т.е. для меня не более чем на 585 марок. Но кто же скопит эту сумму, не расходуя ни пфенюшка! Да никто и не копил, потому что существовали обязательные ежемесячные покупки – мыло, паста, сапожный крем, подшивочный материал. Ну, а буфет – это было святое. Денег поэтому хватало максимум дня на три после выдачи. Однако мы видели, что старики демобилизовывались с вполне добротными чемоданами. На втором году службы мы уже видели, как это делается – по ночам потихоньку продавали бензин. Выезжали, скажем на ЗиЛ-164, в нем бак 150 литров и три канистры по 20 литров, укрепленные в специальных гнездах над баком. Ехали к немцам и сливали 200 литров по 75 пфеннигов за литр, а на остатках возвращались. За один такой выезд 150 марок. У немцев тогда бензин стоил две марки литр, поэтому они были чрезвычайно падкими на такую халяву. Когда старики уже уезжали, они передавали клиентов молодым, которые перешли на третий год службы. Делалось это следующим образом – молодой выезжал на своей машине, старик к нему подсаживался пассажиром, и бензин сливался клиентам, к которым он приводил. Деньги делились пополам. Дело, было, разумеется, небезопасное, поскольку нас неоднократно пытался поймать особый отдел при штабе дивизии. У них была машина ГАЗ-51 с будкой – « черный воронок», правда, крашенная в защитный цвет. Мы предпринимали следующие меры – отключали освещение номерного знака, а поскольку на бортах он не дублировался, опознать машину было трудно. ГАЗ-51 мог двигаться с максимальной скоростью не более 70 км/час, поэтому на ЗиЛ-164 или ЗиЛ-157, имевшими более мощные моторы и развивавшими скорость до 90 км/час, можно было уйти от погони. Дополнительно, на АПА и тягачах была сзади установлена дополнительная фара, служащая для освещения при сдавании задним ходом  к самолету. Мы туда старались поставить лампы помощнее, а еще лучше, оптику с фары-искателя от АПА-12, и отрегулировать ее так, чтобы, при включении, она била по глазам водителя сзади идущего автомобиля. Меня, как говорится, пронесло, а вот Володя Ильченко на ЗиЛ-157 однажды с трудом ушел от преследования. Поехал он в Миров, возвращается назад, видит, выруливает машина из-за деревьев и за ним. Немцы по ночам не ездили совершенно, так что он все понял правильно. Ему пришла в голову оригинальная мысль – он свернул на какую-то полевую дорогу, одновременно дернул кран централизованной подкачки колес на спускание воздуха из шин и через какое-то время повернул и поехал по полю. Особисты дернулись за ним и застряли. Володя успел приехать на аэродром как раз, когда полеты закончились, зацепил сразу какой-то самолет и потащил его на стоянку. Через некоторое время приехали особисты, но не пойман – не вор, и на этом дело кончилось. Поэтому в такие рейсы мы старались ездить всегда на ночных полетах, а то ранее со старослужащими была очень неприятная разборка – один съездил в такой рейс, когда полетов не было, заправил машину и поставил ее на стоянку, и тут же подъезжают особисты. Идут на территорию парка и щупают у всех радиаторы. Находят машину с горячим двигателем и устраивают грандиозный шум. Тут, кажется, прикрыл командир взвода – сказали, что использовали машину для развозки караула, поскольку сломалась караульная. Созвонились, предупредили, вроде все обошлось, поскольку за такие проделки светило три года дисциплинарного батальона.   
Ну, у меня тоже было рыльце в пушку, и мой чемодан потихоньку пополнялся. Одежду под свой размер надо было заказывать в магазине. Постепенно мне продавщица (да и другим тоже) привезла то, что заказывал – черный костюм за 120 марок, туфли, рубашку и черный плащ с погончиками за 150. Вроде все уже было практически приобретено, и лишние деньги тратились, в основном, на буфет.
Стоим мы как-то в очереди в буфете, и сзади стоящий ефрейтор Королюк, служащий второй год, говорит мне – а что старик, слабо съесть пакет колбасы? Я думаю, все помнят, какой вид имела немецкая вареная колбаса – в виде пакетика, завязанная вверху, с торчащими уголками наружу внизу. В таком пакете весу около трех килограммов. Ну, я ему говорю, ты с ума сошел, куда столько? А он говорит, а я запросто! Тут у всех прорезался интерес, мы заключили пари, и я купил целый пакет колбасы, отдав около двадцати марок. Королюк, хоть и на голову был ниже меня, но такой, плотный парнишка, откуда-то с Урала. Сел за столик, наворачивает колбасу, и мне – старик, купи молочка еще! Слопал, и плохо не стало. Мне, как проигравшему,  пришлось отдать ему стоимость этой колбасы.