Да, с трудом, но идентифицировал схему Савилова. 6 - это действительно казармы, двухэтажные, Г-образной формы. Тот квадратик перед ними, в который упирается стрелка, его не было. Это был плац. 15 - солдатский клуб. 8 - казарма автобата, тоже двухэтажная. 14 - солдатская столовая. 13 - продсклад, а не столовая. Рядом с п.8 вдоль центральной улицы было одноэтажное здание - караульное помещение и гауптвахта. 9 - как это ни прискорбно, разрушенное здание штаба вч п/п 85365, моего родного 449 ОБАТО.  10 - медсанчасть. 12 - отделение связи 449 ОБАТО, в котором мне некоторое время пришлось служить. Там стояли под навесом 2 ЗиЛ-157 с радиостанцими Р-118, к которому мы пристроили учебный радиокласс ПУРК-24. На плане, где расположено число "10" - пустое место, оставшееся от автопарка нашей автороты, а где цифра "9" - площадка автобата. Правее нашего автопарка проплешина - это автодром, на котором мы проходили курс вождения во время КМБ. Длинную сторону казармы 6 пересекает указатель - в этом месте была моя комната, по правой стороне второго этажа (в автороте), и на первом, но слева, когда я был в отделении связи. 11 - да, стадион. Чуть правее, через дорогу и ниже - те самые дома, куда я бегал посыльным, и где жили офицеры нашего ОБАТО.
Да, чуть не забыл - по схеме аэродрома Лерц - ведь специально выбирал контрастные стрелки, хорошо было видно, наверное, при каком-то изменении файла произошло то, что стало плохо видно.
Еще добавлю - солдатская чайная была в одном здании со столовой. Там я впервые за свою жизнь попробовал бананы.

Должен добавить, что за время прохождения КМБ, нас в октябре, как то раз, вывозили на заготовку картофеля, к немцам, в Landwirtschaftliche Gesellshaft, ну, в их колхоз, по нашему. Кроме нас, были еще солдаты, потому что картошки надо было заготовить много, а работали мы у немцев из расчета 10 %, т.е. каждая десятая машина – наша. Картофель выкапывался картофелеуборочным комбайном, и ссыпался обратно в борозду, так что работа состояла в том, чтобы его собирать и ведрами сносить к машинам. Нам, после всяких строевых подготовок эта работа показалась праздником, тем более, в обед немцы нас покормили – очень жирный суп, заправленный мукой, вкусно, но без хлеба непривычно. На второе дали все же кусок белого хлеба, намазанный паштетом, и бутылку пива, что для нас было совсем уж необычно, так как ничего спиртного мы уже давно не нюхали. Ну, в общем, за день мы обеспечили себя картошкой на год. В обеденный перерыв познакомились с местными колхозниками, один даже дал прокатиться кому-то из наших на мотоцикле «MZ-350», особенность которого состояла в том, что фара у него не поворачивалась вместе с вилкой, а представляла единую конструкцию с бензобаком. Мы его тогда дружно охаяли – а как ночью ехать – руль повернул, а фара светит прямо? Немец из наших жестов понял, что мы имели в виду, и многословно попытался что-то разъяснить в оправдание. Мы же, ни слова не понявшие, остались при своем мнении. Этот день прошел для нас очень насыщенно и надолго мне запомнился. Другим развлечением было фигурное вождение автомобиля на автодроме – мы, хоть и все были профессиональными водителями, обязаны были пройти и сдать курс практического вождения. После принятия присяги следовал 500 километровый марш по Германии. Собрали колонну машин, по числу успешно сдавших все экзамены, в каждой машине был наставник из числа старослужащих солдат, собственно, это были их машины. Провели с нами инструктаж, и мы двинулись по маршруту Нойбранденбург – Шверин – Дамгартен и обратно. Впервые за рулем по Германии – это было незабываемо! В Дамгартене, на берегу Балтийского моря, мы должны были заночевать в такой же авиационной части, а на следующий день вернуться обратно. Колонна двигалась с очень небольшой скоростью – 35-40 км/час, по этому, с учетом привалов на обед и прочие разборки, в Дамгартен мы приехали уже к вечеру. О нашем приезде там были информированы, нам предоставили койки в казарме, покормили в столовой. Местные солдаты нам показали стоящий зачехленный самолет и рассказали, что это Starfighter F-104 бельгийских ВВС, который заблудился и его наши МИГи -21 посадили. Говорили, летчик передвигался вполне свободно, но в сопровождении двоих наших офицеров, которые водили его в офицерскую столовую.  На следующий день предстоял обратный путь, который мы прошли по другим дорогам, так что получился кольцевой маршрут. В этот день у немцев был праздник, 15-летие ГДР. Вечером в городишках была праздничная иллюминация, нарядная публика расхаживала по улицам.  Мы, завидя девчат, нажимали на газ и одновременно, на пару секунд, выключали зажигание. После включения зажигания раздавался такой выстрел из глушителя, что девчата с визгом кидались врассыпную. Мы же, довольные произведенным эффектом, ехали дальше.  По приезду, на следующий день, для нас, зеленых, началась трудная работа – машины за 500 километров пути под дождем, покрылись слоем грязи, и отмыть их надо было так, чтобы они стали чистые. Везде. И мы со щетками, тряпками, лазили под ними полдня на мойке, приводя все в порядок. Кстати, это правило – содержать машину чистой везде, поддерживалось неукоснительно во все время службы. Наш начальник автослужбы, майор Максименко, то ли начитавшись где-то, то ли сам был дурак, однажды пытался проверять чистоту наших машин, проводя белой тряпкой под крыльями. Мы же, как правило, помыв машину, набирали в ведро солярки и ручным насосом (грушей) опрыскивали все детали трансмиссии, раму и под крыльями. Получалось впечатление свежепокрашенной машины, так как солярка жирно отблескивала. После прохождения марша мы уже считались полноправными солдатами. В ближайшие дни часть наших отправилась на аэродром, в основном, на тягачи ЗиЛ-157, буксировавшие самолеты, и топливозаправщики ТЗ-200, на базе МАЗ-200. Несколько человек, в том числе и я, остались в автороте в гарнизоне, хотя мне хотелось изо всех сил на аэродром – ну, очень меня привлекали самолеты. Но в отношении меня у начальства был другой план. Дело в том, что я был единственный из нашего призыва студент ВУЗа. Тогда ведь никаких отсрочек не давали. И начальство решило меня отправить на учебу в Потсдам, в школу младших авиационных специалистов (ШМАС), чтобы я обучился специальности механика-водителя электро-гидро-пневмоустановок (ЭГУ) – автомобиля со сложнейшим оборудованием в кузове, позволяющим проверять на самолете все эти системы. А пока нас распределили на консервацию – в боксах стояли законсервированные на случай боевых действий различные спецавтомобили, очевидно, как резерв к уже имеющимся на аэродроме. Наша задача была проводить их техническое обслуживание и переконсервацию. Скоро нам это надоело хуже горькой редьки, но деваться было некуда. Мой черед ехать в Потсдам наступил под Новый, 1965 год, потому что занятия начинались с января.

На гауптвахте мне пришлось пробыть пару суток, занимаясь наведением порядка в городке, куда нас водили под конвоем. Мы мели улицы перед штабом дивизии, домом офицеров и перед каким-то зданием, из которого доносился равномерный постоянный шум. Один из нас был знатоком и сказал, что здесь располагается ЗАС – засекреченная аппаратура связи. Через пару суток меня забирают на аэродром и предлагают сесть на автозаправщик ТЗ-200. Я поймал себя на мысли – «предлагают» не то слово. Еще учась в автошколе в Майкопе, я прошел дополнительную подготовку как механик водитель ПЗС – передвижных заправочных средств, поэтому эта работа была мне уже знакома.

Специфика работы заключалась также в том, что, прибыв на полеты, надо было найти дежурного инженера по полетам, чтобы он подписал допуск на работу в специальном формуляре. Для этого надо было слить отстой из цистерны в специальную баночку объемом 0,2 литра, к которой была прикручена ручка из алюминиевой проволоки. Берет он баночку, раскручивает, и смотрит на свет.  Если замечает хоть одну бегающую соринку, все, надо ехать обратно на ГСМ, сливать все топливо из бочки, одевать шланговый противогаз и мыть бочку изнутри. Но на ГСМ была одна единственная емкость для этой цели, которая была давно переполнена. Поэтому нас к ней и не подпускали. Приходилось ехать в рядом расположенный лесок, там, неподалеку от КП Геринга была воронка от авиабомбы, в которую мы сливали керосин. Емкость топливозаправщика 7 кубометров, т.е. 7000 литров авиационного керосина. На первых порах, с полгода,  керосин уходил в эту воронку, как в песок, но потом вместо воронки образовалось озерцо керосина, которое, уже к концу моей службы, кто-то поджег. Особенность авиационного керосина состоит в том, что его достаточно трудно поджечь, можно в открытую емкость спокойно кидать горящие спички, и он никогда не вспыхнет. Хорошо гореть он начинает при высокой температуре. (Меня поэтому всегда умиляла история с Брюсом Уиллисом в «Крепком орешке», когда он кинул горящую зажигалку вслед взлетающему Боингу, из которого тек керосин, и пламя догнало самолет! Сущая ахинея.)  Так вот, когда керосин хорошо разгорелся, пожар представлял собой ревущий факел огня высотой метров двадцать. Наши пожарники, как обычно, занимались здоровым сном, и когда их разбудили пинками, на дороге уже скопилось около двадцати немецких пожарных машин, собравшихся со всей округи. Поскольку немцы не имели право заезжать на территорию советского военного объекта, они просто наблюдали за происходящим. Когда подъехала наша пожарная машина, она оказалась пустой, и поехала на заправку. Пожарных гидрантов у нас на территории аэродрома не было, поэтому они заправлялись на мойке, со шланга. Наконец, какому-то умному человеку из офицеров пришла в голову мысль все же запустить немцев, благо там был уже через лесок протоптан выезд, по которому мы, заканчивая уже службу, ночами мотались на машинах, продавая бензин. В общем, немцы долго старались, туша пожар, но сдаваться он начал уже к утру, когда выгорела основная масса керосина. Вреда этот пожар не принес никакого, поскольку воронка была в нескольких сотнях метров от ГСМ. Немцы, кстати, подумали, что у нас горит склад ГСМ. Разбирательство, насколько я помню, виновных не выявило. Развлечением при работе на топливозаправщиках являлась перевозка топлива из железнодорожных цистерн с немецкой станции на склад ГСМ.

Где-то раз месяц, в Росток приходил советский танкер с авиационным керосином, и оттуда его по железной дороге развозили по всем аэродромам. Такая работа длилась сутками, спали в машине, нас никто не трогал, старшина снабжал салом и хлебом. В начале сентября в авиационном полку начались учения, одной из задач которых являлась посадка на запасной аэродром. Запасной аэродром находился километрах в 50 от Лерца, и представлял собой большое ровное поле, поросшее невысокой травой, лужайка, одним словом. Помню, когда мы ехали к нему колонной, то проезжали Заксенхаузен и Равенсбрюк. На запасной аэродром мы прибыли колонной, включавшей топливозаправщики с необходимым запасом керосина и некоторые другие спецмашины.
Где то к обеду, когда мы уже начали посматривать в сторону полевой кухни, стали садиться самолеты. Села целая эскадрилья, самолетов 12. Началось их обслуживание. Мой топливозаправщик опустел, самолеты стали заводить, и они попарно стали выруливать на взлет. Первая пара взлетела без всяких приключений и отправилась домой, на аэродром. Вторая пара, взлетев, уже сильно высушила траву, а третья пара ее подожгла. Начался пожар, дым от которого заволок всю поляну. Наши пожарники быстренько ее потушили, четвертая пара взлетела благополучно, пятая подняла настоящую пыльную бурю. Долго ждали, пока пыль рассеется, следующая пара подняла еще большую пыль. Когда мы выпустили последнюю пару, день уже заканчивался. Если кто не видел самолета, стартующего на форсаже, поясню: при старте самолета, для увеличения тяги двигателя, уже за турбиной, имеется кольцевой ряд дополнительных топливных форсунок. Из них в момент разгона и набора высоты подается дополнительное топливо, которое, сгорая в струе газов из турбины, обеспечивает дополнительную, уже чисто реактивную тягу. Вообще, зрелище взлетающего самолета, когда ты находишься от него в нескольких десятков метров, потрясающее – факел синего пламени сзади, длиннее самого самолета, рев, который тебя потрясает изнутри и наполняет каким-то диким восторгом. (Я и сейчас люблю испытать нечто подобное на автомобиле, придавив до полика 300 лошадей, почувствовать, как тебя вдавливает в кресло…) Когда самолет уже достаточно разогнался, он поднимает нос и пламя лижет землю. Последняя пара взлетела уже не столь благополучно, один из самолетов поймал камешек в двигатель. Однако благополучно приземлились все, но на этом самолете пришлось потом менять двигатель. Обратно наша колонна добралась почти благополучно, но у моей машины вышел из строя компрессор, так что пришлось какой-то путь ехать вообще без тормозов. Уроком этих учений явилось то, что посадка на запасной аэродром была предпринята первый и последний раз. На следующий день в автопарке я снял компрессор и убедился, что его напрочь заклинило из-за обрыва в нем шатуна. Начальство озадачилось, меня для порядка наказали, отправив, вместе с другими, укладывать бетонными плитами боксы, где стояли наши машины. Было как раз 3 сентября 1965 года, исполнился ровно один год моей службы…

Юрий,не обращайте внимания на разборки Танюши и Толика,это у них особо личное(любовное)  Ребята,а вы перестаньте ссориться.Толик,будь мужчиной,не пересаживай нас на метлу  Пожалуйста! 
А Юрию хочу ещё раз сказать,что все очень интересно,и если кто-то пытается в вашей теме поспорить-это уже первый признак заинтересованности в теме.Наконец-то у нас не только детские воспоминания.

Юрий написал(а):
Автор - оно существо нежное, с массой комплексов, и поэтому требует регулярного полива и окучивания. Ну раз уж выделили ему целую ветку, он вправе надеяться на интерес к его писанине.
Я считаю предложение Тани рациональным. Таня, поставь метлу обратно в кладовку, нацепи крылья и выскажи пару замечаний по моей писанине. Да и вся сильная часть рода человеческого - где ваши комментарии. А то у меня сложилось впечатление, что я читал лекцию в зале, где в этот момент на лектора никто внимания не обращал, занимаясь своими разборками. Если кто из вас читал или читает лекции, он знает, насколько важна связь с аудиторией, а задаваемые вопросы по теме дают лектору понимание, что он тут не зря разорялся.

Я метлу не выпускаю из рук, даже когда крылья за спиной - так, на всякий случай...

Я тоже считаю, что нет ничего хуже "молчания зрительного зала", особенно когда человек отдаёт часть себя, своих воспоминаний. Тему читаю многие, значит действительно интересно. Но многие просто стесняются высказывать свои отзывы или делать замечания по ходу,чтобы не обидеть или не казаться навязчивыми,    а если их вопросы и высказывания будут комментироваться в таком недображелательном тоне, какой позволил себе Толик-ШАН, то оглушающая тишина просто гарантирована....
Если бы вы рассказывали это вслух, я бы постоянно что-то уточняла и задавала вопросы, потому что МНЕ ИНТЕРЕСНО ПРЕДСТАВИТЬ как это всё было, а не для того, чтобы просто беседу поддержать - как  написал ШАН. Я прекрасно понимаю, что в рассказе о личном можно что-то написать не совсем понятно, но ведь тем и хорошо форум - что всегда можно СПРОСИТЬ, уточнить...
У меня нет замечаний Юрий...    разве  - может что делать больше абзацев, чтобы зрительно разбить текст и облегчить его чтение с экрана? Я ещё раз повторяю, что лишние разговоры будут убраны отсюда постепенно. Потому что мы с уважением относимся ко времени тех людей, которые к нам заходят. Для любых разговоров   теперь есть ЧАТ внизу этой каждой страницы.

Юрий написал(а):
конечном итоге, это воспитывало из нас мужчин. Чего не скажешь сейчас - то и дело слышно то там, то здесь, что солдат расстрелял своих товарищей. А ведь сейчас им и близко не дают заряженное оружие. А я вот писал про карабин СКС с подсумками - в них было 6 обойм с 10 патронами. Но тогда доверяли, и ни разу не было подобных диких случаев. Сами стрелялись, да. На фотографии, когда мы проходили КМБ, есть один из Ростова, который застрелился из-за девушки, правда, смогли спасти и комиссовали.

Сегодня разговаривала с папой. Он рассказал, что во времена,когда он был еще парторгом в части( это 72-73 год), как раз на 7 ноября, Роте охраны дали 1 место ( в соревновании к этой дате)  и тут в честь того же праздника сын одного из офицера или прапорщика притащил домой патроны и бросил их в печку (были такие печки-голандки у тех, кто жил в малоквартирных домах)...Вообщем, был скандал. Как, откуда?
Выяснили, что солдаты роты охраны, когда заступали в караул на 3 пост, в лесу, за автопарком, воровали патроны со склада боеприпасов, который там и находился, и стреляли зайчиков. Стали проверять, а на "прицепе"(как я поняла, это то, что берут по тревоге) не хватает пару ящиков с патронами. Потом нашли и яму, куда солдатики сбрасывали неиспользованные патроны после стрельбы по зайцам,т. е. вскрывали коробку с патронами, часть расстреливали, а неиспользованные бросали в яму. А уже из этой ямы патроны перекочевали к мальчишкам.
Сняли с должности тогда только командира роты охраны, который к тому времени уже  был понижен  и переведен из другого гарнизона из-за проблем семейных.Ну, и конечно, лишили роту 1 места.
Папа потом, проверяя караул, спросил у солдатиков, как же никто из проверяющих караул не мог заметить зайцев, ведь в караулке была газовая плита с баллонами ,но всегда было чисто?(плиту использовали для разогрева привозимой пищи). Ребята ответили, что никто не заглядывал в духовку, а в ней всегда был жареный заяц....

Папа так же сказал, что ни одного расстрела за весь период его службы не было. Был только один самострел в той же роте охраны, на том же 3-ем посту в лесу. В этой роте был солдат из Узбекистана .И, заступив в караул, поднял шум, что якобы нападение на пост. Начал стрелять.Прострелилсам себе руку через тулуп. Военные следователи потом два дня просеивали снег, нашли пулю, которая застряла под ограждением. А солдат сознался , что не хотел служить,хотел, чтобы его комиссовали и отправили домой. После госпиталя его судили в нашем солдатском клубе и "дали" 3 года.

Юрий, так Вас потом из Рехлина в Лерц окончательно перебазировали - вы и жили там, в казармах?

Юрий написал(а):
Так его солдаты поели всех собак в округе, запекая их в духовке.

Таня

Таня написал(а):
Юрий, так Вас потом из Рехлина в Лерц окончательно перебазировали - вы и жили там, в казармах?

Я вот успел пока написать про первый год службы, и даже не ожидал, что так много получится. А на втором и третьем году службы жизнь была не менее разнообразна, поэтому мне пришлось пожить и в Рехлине и Лерце, но больше, все-таки в Лерце.
Да, вроде не совсем точно ответил - где же может находиться солдат срочной службы, как не в казарме? Потом термин "жить" я, похоже, использую не совсем правильно. Я находился в период от отбоя до подъема в казарме, стойко перенося тяготы солдатской службы.

Бетонные плиты были размером где-то 1х2 метра и весом килограммов 500-600, поэтому, чтобы их положить на место, приходилось их несколько раз перекантовывать. Технология была следующей – один поддевает ломом плиту и слегка приподнимает ее, в то время как все просовывают в образовавшуюся щель руки и поднимают плиту за один край, опрокидывая ее. И так, пока она не ляжет на место. Уложили мы таким образом несколько плит на место, все уже основательно устали, но, как говорится, завтрак уже давно кончился, а обед еще и не думал начинаться. И вот, в очередной раз, поддевая плиту, соскочил лом, а я уже успел просунуть пальцы правой руки под нее. Когда плита упала, я инстинктивно отдернул руку, и вижу, из моих двух пальцев, указательного и среднего, не то что течет, а льется кровь, и, как будто, вьется дымок. Я, находясь в шоке, сначала ничего не почувствовал, но голова была какая-то помутненная. Ребята меня быстренько провели в рядом стоящую компрессорную, где была аптечка, и забинтовали мне руку. Но кровотечение было настолько сильным, что бинты сразу промокли, кровь стала капать на пол, а я стал даже подвывать от навалившейся страшной боли. Поскольку мы шофера, машины под боком, быстро кто-то завел машину, и меня повезли в санчасть, неподалеку от столовой. Там как раз стоял медицинский Уазик, который приехал за кем-то из заболевших, чтобы отвезти в госпиталь. Мне намотали еще сверху бинтов, и мы поехали в Рехлин. Там мне врач сделал укол, и мне почти сразу стало хорошо, ничего не болело, настроение какое-то приподнятое. Все-таки морфий - страшная вещь! Из стационара забрали еще двоих и повезли нас в госпиталь.
Привезли меня в Виттшток, там сразу на рентген, выносят снимок моей пятерни и врач в чине подполковника начинает мне, показывая, рассказывать, что у меня раздроблены первые две фаланги на обоих пальцах, смысла зашивать нет, и надо мне обе фаланги ампутировать. Я, очевидно, находясь еще под действием морфия, стал настолько энергично сопротивляться ампутации, что врач со мной согласился, но предупредил, что если начнется гангрена, я могу лишиться руки. Он тогда еще добавил – ампутируем фаланги, через пару недель тебя комиссуют, и поедешь домой. Видя мое категорическое несогласие, врач предупредил, что процесс лечения будет длительный и болезненный. Отправили меня на операционный стол, руку закрепили в каком то зажиме, сделали уколы и поставили несколько швов. Потом сделали какую-то полужесткую повязку и отправили на койку. Лежать было еще хуже, чем ходить, поэтому мне на ночь сделали укол, от которого я заснул. Через несколько дней мне стали делать перевязку, и выяснилось, что значительное количество мяса с пальцев и часть косточек осталось под плитой, врачи стянули остатки швами, но пальцы стали распухать и кости вылезли наружу. Меня снова на стол, врач снимает швы с указательного пальца, и откусывает какими-то кусачками торчащую кость, которая, отскочив, громко щелкает по оконному стеклу. Нельзя сказать, что это было очень больно, но непередаваемо противно. Хорошо хоть рядом стояла операционная сестра и гладила меня по голове, было как-то легче. Теперь уже мяса на пальце хватало, и врач снова поставил швы. Второй палец он просто подтянул дополнительными швами.
На очередной перевязке выясняется, что с указательным пальцем вроде порядок, а вот со средним врач требует повторения процедуры с откусыванием кости. Я не соглашаюсь, он предлагает альтернативный вариант – срезать у меня с живота клочок кожи и поставить заплатку на палец. Мне это кажется лучшим вариантом. Делают мне укол в живот, там, где обычно делается операция аппендицита, только с другой стороны, и врач обыкновенным бритвенным лезвием вырезает клочок размером приблизительно 1х2 см, толщиной миллиметров 4-5. Я еще спросил, зачем таким толстым слоем, он пояснил, что кожа намного толще, чем мы думаем, и что меньший слой не приживется. Под срезанной кожей находилось обыкновенное сало, хотя я в ту пору имел даже дефицит веса. Раскроил он этим же лезвием заготовку на две заплатки, и пришил их к пальцу.  Прореху на животе просто зашил через край. К ночи боль в пальцах сделалась уже трудно переносимой, кроме того, я даже встать с кровати не мог из-за порезанного живота. Когда ко мне подошла сестра, я попросил обезболивающий укол, на что она ответила, нельзя, врач запретил, чтобы ты не стал наркоманом. Я тогда попросил у нее еще одну подушку, и пристроил руку так, чтобы она торчала вверх, так я смог заснуть. В палате нас было человек десять, наверное, одному вместе со мной в один день сделали операцию аппендицита. Наутро врач пришел и согнал нас обоих с кроватей, чтобы мы не залеживались, процесс заживления будет идти быстрее. Мне показалось, что этот аппендицитник ходил даже веселее меня, а у меня сильно болела стянутая шкура. Хотя, чувствуется только своя боль… Но уже через несколько дней мне стало уже легче, процесс выздоровления пошел.
Сильное неудобство причиняла невозможность пользоваться правой рукой, пришлось обучаться все делать левой, но под конец я уже писал письма домой левой рукой, а вилкой я до сих пор пользуюсь только левой.
В один из дней привезли солдата, который отхватил хлеборезкой по две фаланги со среднего и безымянного пальцев начисто. Ему зашили раны, он особо и не мучался, спал с первого дня, а через неделю его уже в палате было не застать, ходил по территории. Еще где-то через неделю ему подготовили заключение и комиссовали, присвоив третью группу инвалидности. Из части, где он служил, ему привезли парадный мундир, в котором он зашел в палату с нами попрощаться. Врач мне еще тогда сказал – видишь, вот, человек особо и не мучался и домой едет, а у тебя на пальцах раздроблены нервные окончания, это будет еще долго заживать. Но я, уже прошедший через все это, только радовался, что пальцы сохранились, хотя они были как колотушки, и я ими не мог шевелить.
В общей сложности я провел в госпитале больше месяца, врач говорит, надо или выписывать, или комиссовывать. В общем, выписывают меня, и я снова приезжаю в Лерц.
Начальство, видя, что на автомобиле я пока не могу работать, определяет меня в бессменный наряд, дежурным по роте. Проболтавшись с месяц в наряде, я стал вызывать какое-то глухое недовольство у начальства, и в один прекрасный день мне приказывают забирать все свое имущество, оружие и амуницию и привозят меня в Рехлин, в роту охраны.
При роте охраны было отделение связи, состоящее из двух автомобилей ЗиЛ-157 с радиостанциями Р-118. Меня и определяют на одну из этих машин водителем. Машины стоят на колодках, никуда не выезжают, поэтому у водителей это место считалось не престижным. Но я понимал, что это лучшее из того, на что я мог пока рассчитывать, тем более, я радиолюбитель, а тут радиостанции, всякий электронный хлам, собранный невесть откуда, лежал под навесом. Пальцы мои потихоньку заживали, я выдернул забытые нитки из одного пальца, но подвижности у них не было, так слегка мог ими шевелить. Так началась моя служба в отделении связи, в котором я прослужил десять месяцев…

Однако досталось Вам...
Как понимаю, никто из отдавших приказ или распоряжение об укладке таким способом плит ответственность не понес?
А после происшествия с Вами их ведь не должны были продолжать укладывать ВОТ ТАК, без страховки....

Я думаю, что этот случай прошел, так сказать, в кулуарах, потому что никаких бумаг не составлялось. А когда я вернулся, плиты уже все были уложены. Ребята тогда мне показали мои собственные ногти с остатками шкуры, которые они положили и засушили.

Юрий написал(а):
При роте охраны было отделение связи, состоящее из двух автомобилей ЗиЛ-157 с радиостанциями Р-118.

Не похожи эти кунги на ваш? Первый, кстати, с эмблемой народной Германской армии.
У последнего эмблема на двери была закрашена. Но судя по оранжевому повторителю поворотов на крыле, машинка тоже
побывала в одной из групп войск или в частях "брАтских" армий...

Очень похож на радиостанцию Р-118 автомобиль, изображенный на втором снимке, с телескопической 16 метровой мачтой антенны. Единственное, у нас на автомобиле была лебедка, а у этого нет. А стояла она почти на таких же пеньках. Да и табличка "Вода слита" тоже вешалась, только не на буфере,  а на решетке радиатора. Ну, и наши машины были ухоженнее.

Юрий, а чувствительность в пальцах вернулась после той операции?

Юрий написал(а):
Да и табличка "Вода слита" тоже вешалась, только не на буфере,  а на решетке радиатора. Ну, и наши машины были ухоженнее.

А что значит - "вода слита"?

Таня написал(а):
А что значит - "вода слита"?

В систему охлаждения двигателя автомобиля заливалась вода, которая при длительной стоянке автомобиля зимой могла замерзнуть и вывести из строя двигатель. А если завести двигатель без воды, то он через некоторое время мог перегреться и также выйти из строя. Табличка эта служила напоминанием, что приехав, воду надо слить, а при выезде - залить.

Служба в отделении связи имела свои преимущества, несмотря на то, что мы располагались сзади штаба. Но, как известно, самое темное место под подсвечником. Моей обязанностью было поддерживать автомобиль в исправности и боеготовности, но, поскольку он стоял на колодках, дела заключались в периодической протирке с него пыли, подзарядке аккумуляторов и очистке их от слоя окислов, которые появлялись на контактных клеммах очень быстро, вследствие отсутствия вентиляции аккумуляторного отсека. Выполнив с утра несложный ритуал по обслуживанию машины, я лез в будку, в которой дежурили радисты. Одна из радиостанций была на постоянном дежурстве, а другая была резервом. Радисты работали ключом. Всего в отделении было шестеро радистов, двое нас, водителей, и командир отделения младший сержант Хрущев. Мы его поддразнивали, выведывая, не родственник ли. Но он был из Ташкента.
В наряд нам приходилось ходить дневальными по штабу. В обязанности, кроме поддержания общего порядка, входило дежурство на коммутаторе. Коммутатор был на 50 номеров и использовался, еще, наверное, в древнем Египте. Для того, чтобы соединить двоих абонентов, надо было вытащить один из шнуров, торчащих из столика, снабженных снизу противовесами, и воткнуть их в наборную панель коммутатора, включить соединение специальным ключом и дать звонок для соединения. Рассоединение шло в обратном порядке. В наряд ходило по двое, ночью один шел ночевать в казарму, а второй устраивался рядом с коммутатором на стульях, потому что иногда и ночью звонили, могли тревогу объявить, у нас для этого висела бумажка с условными словами, которые должен был произнести звонивший.
Иногда нас посылали в наряд на кухню, но это уже от роты охраны, когда подходила наша очередь. В роте охраны служили, в основном, выходцы из Узбекистана и Западной Украины. Получалась взрывчатая смесь. Задачей хохлов было выслужиться, поскольку, как они сами говорили, «хохол без лычки, что справка без печати». Причем высшим поощрением для них была посылка благодарственного письма в тот военкомат, из которого они призывались. Это письмо, как правило, опубликовывалось в местной районной газете, которую потом их родители пересылали в часть, и они нам читали эту статью из газеты, переводя ее на ходу, поскольку газеты были на украинском языке, причем на таком диалекте, который плохо понимали другие украинцы, но из Донбасса. А из Узбекистана призывались узбеки из глубинки, колхозники. Они были, в основном, тихие и трудолюбивые ребята, иногда плохо говорящие по-русски. Это был благоприятный материал для показа административного рвения хохлов. Как они их муштровали! А те, как телки, безропотно все исполняли. Нас это не касалось, поскольку мы были отдельным отделением связи. В нарядах на кухне, в которых мне пришлось побывать вместе с узбеками, я убедился, что это трудолюбивые и безропотные ребята. Они научили меня жарить картошку по-узбекски, когда практически готовая картошка засыпается сверху луком, порезанным тончайшими кружочками, прямо как кружево. Главное при этом было, чтобы лук остался с хрустом, но не был и совсем сырой. Узбеки, на мой взгляд, вообще хорошие повара, и лук они резали исключительно ловко. На кухне в Рехлине это было практически традицией – жарить картошку где-то после 10 вечера. К этому времени у одних работа заканчивалась – в посудомойке, в варочном цехе, а в картофелечистке работа была в полном разгаре, но на время поедания картошки устраивался перерыв, и все рассаживались вокруг огромной сковородки с жареной картошкой. Вкусно было, непередаваемо!
Ко времени появления меня в роте охраны, там уже появились новобранцы, и я смог себя уже ощущать не «зеленым», а перешел в разряд «молодых» и с некоторым удовольствием наблюдал, как муштруют вновь прибывших «зеленых». 7 ноября, как обычно, был праздник, посвященный 48 годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции (пишу так, как всегда везде писалось, с больших букв). С утра было торжественное построение, присягу принимали «зеленые», а к вечеру был импровизированный концерт, к которому готовились заранее. Помню, меня поразил один из «зеленых», откуда-то, кажется,  из Ивано-Франковска, декламировавший стихи Маяковского целыми поэмами. Кстати, с ним приключился далее некоторый конфуз. После принятия присяги, когда им уже можно было ходить в караул, он подошел к командиру взвода и попросил отправить его на «самый страшный» пост. Его поставили охранять домик спецотдела, находящийся в леске на аэродроме, неподалеку от караульного помещения, которое располагалось в районе ближнего старта. Утром этого вояку срочно отвезли в госпиталь в Виттшток, на обследование, откуда и комиссовали. Умом тронулся на посту. Хотя мне всегда казалось, чтобы так декламировать Маяковского, надо было тронуться еще раньше.
Наступила зима, делать с автомобилем было особо нечего, и меня часто гоняли в наряд. Правда, не на кухню, учитывая состояние моих пальцев, а, в основном, дневальным по штабу. Я быстро стал заправским телефонистом, освоив эту допотопную технику. Тем временем в штабе появилась потребность оформить ленинскую комнату, поскольку прежний начальник штаба, майор Борблик, уезжал в Союз, новым начштаба был назначен его зам, капитан Гришин. Гришин меня как-то спросил, не могу ли я рисовать, я ответил, что знаю художника в роте, а у меня есть склонность к другому рукоделию – могу сделать кое-что из дерева, выпиливать лобзиком. В итоге этого художника (не помню сейчас его фамилию) и меня назначили на оформление ленинской комнаты. Согласовав план работ с начальством, мы приступили к работе. Ободрали все старые плакаты и лозунги, отремонтировали и покрасили стены и окна, а затем приступили к оформлению. Всякие ленинские высказывания мы делали из фанеры, размеченной художником, из которой я потом выпиливал нужные буквы, обтачивал их напильником и шлифовал наждачной бумагой, а затем красил в нужный, революционный цвет.  Он рисовал на кумаче различные лозунги, я делал всякие полочки под нужные и ненужные предметы. Потихоньку пальцы мои начали двигаться, но я уже приспособил безымянный палец в качестве указательного и достаточно хорошо управлялся правой рукой. Освоившись, мы даже стали иногда хулиганить в штабе – я принес металлическую трубку, загнул ее, пропилил отверстие на конце, получился ствол. Затем выпилил лафет, колеса – получилась пушка, которую мы изначально планировали установить на планшете, имитировавшим боевой путь ОБАТО, но, подумав, решили ее превратить в настоящую, чтобы стреляла. Купили спичек, наточили их в ствол, забили пыжом, засунули кусок гвоздя, нацелили в пустую банку из-под краски, я поднес спичку, и жахнуло! Звук в пустой комнате был, как выстрел из карабина. Неудивительно, что в комнату тут же зашел кто-то из офицеров и осведомился, что тут происходит. Мы объяснили, что разбираем бомботару на бруски, и в доказательство стали изо всех сил лупить по ней молотками. Он, удовлетворившись объяснением, удалился. Хорошо, у него хоть не вызвал подозрений сернистый запах от спичек, так как в комнате мы накурили и стоял сильный запах от красок. Мы осмотрели банку с краской – она была прошита насквозь, а огрызок гвоздя застрял в противоположной стене. Нам понравилось! Быстренько отремонтировав повреждение в стене, мы подставили какую-то доску, и потом несколько дней развлекались, стреляя по мишеням, которые я для этого специально выпиливал. После каждого выстрела мы хватали молотки и из всех сил лупили ими, но больше никто не заходил, да и мы стали несколько осторожнее, назначая стрельбы после того, как офицеры уже уходили домой. Но все хорошее постепенно заканчивается, и через пару месяцев такой работы ленинская комната была готова. Начальству понравилось, художник был произведен в младшие сержанты, а мне было сказано, что поощрением для меня был отпуск, в который я уже съездил и умудрился привезти из него десять суток ареста.
Наступила весна 1966 года…

Юрий, продолжу попытки проиллюстрировать Ваш интересный рассказ, если не возражаете.

Юрий написал(а):
Коммутатор был на 50 номеров и использовался, еще, наверное, в древнем Египте. Для того, чтобы соединить двоих абонентов, надо было вытащить один из шнуров, торчащих из столика, снабженных снизу противовесами, и воткнуть их в наборную панель коммутатора, включить соединение специальным ключом и дать звонок для соединения.

Что то похожее на этих фото есть? У нас дома стоял телефон с черным эбонитовым корпусом  -
очень похожий на тот- что на первом снимке.
Правда с действующим номеронабирателем и белой кнопкой - отключающей микрофон.

Точная практически копия на первом снимке. Там, когда был входящий звонок, отваливался клапан, и открывалось отверстие, в которое надо было вставить наконечник с проводом. Сверху всех клапанов были подклеены бумажки с названием абонентов. Телефонов с номеронабирателями в части не было. В роте на тумбочке дневального стоял полевой телефон ТАИ-43.

Юрий написал(а):
Точная практически копия на первом снимке. Там, когда был входящий звонок, отваливался клапан, и открывалось отверстие, в которое надо было вставить наконечник с проводом. Сверху всех клапанов были подклеены бумажки с названием абонентов. Телефонов с номеронабирателями в части не было. В роте на тумбочке дневального стоял полевой телефон ТАИ-43.

Да, телефонисты  царя Гороха наверное пользовались  еще этой станцией.
Только сейчас разглядел на первом снимке справа ручку вызывного устройства
- которую нужно было крутить для вызова абонента. Крутилась она нелегко...
А размеры у нее небольшие - как у ТАИ-43.
У ТЕлефонистов наверное от нее мазоли вечные на руках были....
А позывной не вспомните какой был?
В наше время у штаба дивизии телефонный позывной был  "Побелка"...

Андрей
Нет, позывной я не помню. А индуктор действительно крутился с трудом. Но, как сейчас говорят, траффик в то время был небольшой, я не помню, чтобы уставал, крутя ручку.

Кстати о позывных.
Все эти коммутаторы были объеденены в спец.сеть.
И она через ретрансляторы выходила на Союз.
Коммутация шла через Вюнсдорф на Москву.
Очень долго позывным Москвы был "Искра".
Я помню один случай, как мой папа смог дозвониться
с нашего телефона в Рехлине используя цепочку позывных
до городского номера в Калуге  в 1978 году, когда
там умерла его родная сестра.
Процесс дозвона был очень не простым.
Связь постоянно обрывалась на полпути.
Но все же дозвониться удалось, и с трудом, но он получил тогда
краткосрочный отпуск для поездки на похороны, предоставив
в часть заверенную срочную телеграмму от родных из Калуги...

Юрий написал(а):
но, поскольку он стоял на колодках,

Колодки - это такие бетонные дорожки на возвышении? Или нет?

Юрий написал(а):
... а мне было сказано, что поощрением для меня был отпуск, в который я уже съездил и умудрился привезти из него десять суток ареста.

Это как?   мы про такое ничего не читали......

И ещё хочу уточнить - последний рассказ - про Ленинскую комнату и связистов - это речь идёт о ЛЕРЦЕ или уже самом Рехлине?

Весной проходили учения, по плану которых, мы, уже вместо запасного аэродрома должны были колонной проследовать на полигон в Виттштоке. Тогда мне пришлось поездить на своей машине. После долгого перерыва это было сплошное удовольствие. Приехав на полигон, надо было обеспечить связь, поэтому мы изрядно потрудились, устанавливая телескопическую шестнадцатиметровую мачту и натягивая антенны. По возвращении в часть пришлось долго отмывать машину, особенно всю трансмиссию, покрывшуюся толстым слоем грязи после езды по полигону. Водрузив машину снова на колодки, стало опять нечего делать и меня частенько засылали в наряд. У нашего командира, Хрущева случился день рождения, двое наших отлучились за столовую, там были какие-то заводи, поросшие камышом, и наловили целое ведро красных карасей. У меня неожиданно прорезался кулинарный талант, и я их пожарил там же, на костре, для чего из столовой стащили сковородку. Выпивку обеспечил именинник, получилось граммов по сто на человека, и наелись до отвала карасями.
Стало уже совсем тепло, и однажды кому-то пришло в голову построить каптерку сзади навеса, под которым стояли машины. Хрущев заручился согласием начштаба, и мы приступили к делу. Кирпичи мы доставали из старых фундаментов, которые были повсюду на пустыре за стадионом. Наиболее легко доставались кирпичи из кладки, которая находилась под землей, а находящиеся сверху остатки кладки практически невозможно было разобрать – раствор был крепче самого кирпича. Начав это дело, мы не раз пожалели, что связались с этим, но отступать было поздно. Цемент нам дали, песок подвезли. Мы выкопали траншею под фундамент и залили его, используя, в основном, осколки кирпичей. Размеры каптерки заложили где-то 3х4 метра. Постепенно у нас уже вошло в привычку – по утрам, вместо зарядки, бежать на пустырь и добывать кирпичи. Хрущев был каменщиком, и потихоньку стены будущей каптерки росли. Для крыши нам дали в хозчасти горбыль и шифер. Мы еще сбоку стены пристроили что-то вроде сарая, шириной метра 1,5, под одной крышей с каптеркой и поставили там верстак. Для обеспечения электроэнергией мы выкопали на развалинах метров 30 силового бронированного кабеля 1937 года выпуска, а для тепла поставили найденную там же, отлично сохранившуюся кухонную плиту, топившуюся углем.
Чтобы легализовать строительство каптерки, мы вдоль стен сделали столы и установили учебный радиокласс ПУРК-24 для обучения азбуке Морзе. Разумеется, установили только 5 или 6 рабочих мест и центральный пульт. На нем меня наши радисты быстренько обучили принимать и передавать, правда, со скоростью нескольких знаков в минуту. В мастерскую, сбоку от каптерки, мы перенесли весь хлам, который хранился под навесом. Там обнаружился целый самолетный приемник УСП 1945 года выпуска. Поскольку я с детства слушал музыку и всякие вражеские голоса, я изредка мог это делать на штатном приемнике радиостанции «Молибден», но далеко не всегда, потому что это, мягко говоря, не поощрялось. Единственное, нам разрешили слушать трансляцию финала чемпионата мира по футболу, когда выиграла Англия. Я не футбольный болельщик, но тогда было интересно слушать. Вскрыл я УСП, вижу, он абсолютно целый, но запитывать его не от чего, так как он рассчитан на бортовую сеть самолета 27 вольт. Собран он был на сетевых лампах, с питанием от преобразователя. В остальном хламе я нашел подходящее шасси, намотал вручную трансформатор, поскольку мотать трансформаторы мне приходилось много до армии, и сделал на кенотроне 5Ц4С выпрямитель. Выбросил преобразователь и подключил все это через импровизированный разъем, сделанный из цоколя радиолампы и ламповой панельки, к приемнику, и он заработал. Некоторым недостатком было то, что выход у него был на наушники, громко нельзя было слушать. Шасси, на котором я сделал выпрямитель, было большое, и я спаял на нем простейший двухламповый усилитель на 3 Ватта (6Ж8+6П6С). После того, как я подключил динамик, это стало слышно всем, и теперь у нас часто играла музыка, что было по тем временам не таким уж распространенным явлением. Офицеры, узнав об этом, не запретили сходу мою самодеятельность, а наоборот, кто-то принес приемник и попросил отремонтировать, что у меня и получилось. Правда, старший лейтенант Рожков, командир взвода охраны, принес однажды немецкую лампу-вспышку на транзисторах, которую мне отремонтировать не удалось, по причине малых познаний в области полупроводников. Я, конечно, в то время был еще сущий пацан, и мне хотелось, чтобы народ оценил мои старания. Но, вместо этого, меня стали чаще засылать в наряды, приговаривая при этом, что это тебе, мол, не детальки паять. Я однажды не выдержал и крупно повздорил с командиром отделения. Вернувшись из наряда, обнаружил, что мою радиоустановку они всю распаяли, даже приемник УСП, как они пояснили, с воспитательной целью.
Наступила осень, пальцы меня особо не беспокоили, хотя и двигались не так, как хотелось бы. Но я приспособился многое делать левой рукой и большим и безымянным пальцами правой руки. Я стал проситься у начштаба, чтобы он меня отправил обратно на аэродром, на АПА – (Аэродромный Пусковой Агрегат) – автомобиль с электрооборудованием на борту, которым запускали самолеты и проверяли самолетное электрооборудование. Я же прошел курс обучения в ШМАС и был готовый специалист, ведь АПА проще ЭГУ. Сначала мои пожелания оставались не услышанными, но где-то в ноябре, когда стали демобилизовываться старослужащие, меня неожиданно переводят в Лерц и сажают на АПА-2 на базе ЗиЛ-164. На фотографии, где снято отделение АПА, все расположились как раз на моей машине.
Началась работа, гораздо более интересная, чем в отделении связи. Каждый день выезды на аэродром – на полеты или обслуживание. Я научился буксировать самолеты, хотя сначала и побаивался этого. Но однажды меня просто попросили отбуксировать самолет из ТЭЧ на стоянку эскадрильи, тягача рядом не было, и я согласился. Ответственность сначала на меня просто давила – самолет, по сравнению с машиной, просто огромный, масса у него 28 тонн, а на стоянке его надо еще и правильно зарулить, чтобы задним ходом затолкать его в общий ряд, да еще, не дай Бог, зацепить его или другие самолеты. Но у меня получилось с первого раза, и потом я уже никогда не боялся. У нас во второй эскадрилье были еще две спарки (УТИ – учебно-тренировочные истребители) МИГ-15, на которых, за неимением спарок на СУ-7, проходили учебные полеты летчики и на них разведывали погоду. Однажды мой земляк, Володя Кондратьев, также работавший на АПА, притащил с полетов одну такую спарку на стоянку, зарулил ее правильно, но там, где она стояла, с краю стоянки, было мало места, надо было самолет отцепить и дышлом буксира вручную подправить на место. В спарке сидел один механик, больше никого не было, время было позднее. Механику вылезать нельзя, чтобы затормозить самолет, так как там был уклон, Володя вылез из машины, отцепил буксир, начал им направлять самолет на место, который сам начал катиться, но начала катиться назад и машина. Так вот он, став спереди самолета, уперся руками в задний борт машины и попытался ее остановить. Но масса машины около 5 тонн, она его прижала к воздухозаборнику самолета и только тогда остановилась. У него, в итоге, было сломано несколько ребер, но он считал, что это было лучше, чем помять самолет. Да и мы так считали.   
На полетах случилось ЧП – сел самолет с невыпущенной носовой стойкой шасси. Выглядело для нас это так: заходит на посадку самолет, около будки дежурного по полетам какая-то суета. Сел он нормально, но на середине полосы, когда выпускается тормозной парашют, мы обратили внимание – носовой стойки нет! Хорошо, что парашют не оборвался – это частенько случалось, тогда самолеты часто выскакивали за пределы полосы, где их ловили с помощью АТУ – авиационного тормозного устройства – такая поднимающаяся с земли сетка. Но у этого парашют не оборвался, он его не сбрасывал до конца, нос самолета, когда тот потерял скорость, стал клониться к низу. В момент касания самолета воздухозаборником полосы, нос самолета подскочил, как мячик, и носовая стойка вывалилась. Самолет остался на полосе, откуда его благополучно отбуксировали. Как нам потом рассказывали, летчику была дана команда покинуть самолет, но он принял самостоятельное решение сажать его. Это был капитан, фамилии его не помню, которого потом наградили фотоаппаратом и орденом Красной  Звезды. Самолет потом увезли на ремонтную базу, кажется в Фюрстенвальде, где он был несколько месяцев в ремонте. Потом смотрим, появился снова – снизу из нержавейки на воздухозаборнике был приклепан пластырь.

У нашего начальника автослужбы, майора Максименко, приключился приступ служебного рвения. Он один имел специальный дырокол, которым раньше были вооружены все гаишники для прокалывания талона предупреждений в водительских правах. В те времена существовала такая система наказаний за определенные виды нарушений. Причем за каждый вид нарушения можно было схлопотать не более трех «дырок», потом приходилось пересдавать правила движения, чтобы выдали новый талон. Ну, майор на своей машине стал за поворотом, ведущим из автопарка на ГСМ, склад боепитания и ближний старт, и стал контролировать время, за которое автомобили проходили отрезок пути из автопарка до поворота. Надо сказать, что на аэродроме висели знаки ограничения скорости «5 км/час», то есть, от автопарка до ближнего старта такими темпами ехать полчаса. Разумеется, никто такой скоростной режим никогда не соблюдал, ездили со скоростью 40-50 км/час, что было вполне нормально. Майор останавливает колонну, двигавшуюся на ближний старт, и всем прокалывает в правах дырки. Можно представить наше общее возмущение – ведь, положа, как говорится, руку, служба в армии расценивалась как не очень приятный долг, а водительские права для многих были средством существования на всю жизнь. Не помню, кому в голову пришла мысль – давайте будем соблюдать правила! Приехали мы на ближний старт с получасовым опозданием, за что получили коллективный нагоняй от командира роты, который, по всей видимости, не знал о проделке Максименко.
Началось предполетное обслуживание, в ходе которого многие наши забыли о намерениях ездить «по правилам» и передвигались с нормальной скоростью. Тем временем, на самом дальнем от нас конце стоянки, где стоял самолет командира дивизии, потребовалась АПА. Для вызова определенных машин существовала система условных сигналов – нужен ТЗ – снимают шапку и машут ею вверх-вниз, тягач – слева-направо, кислородная машина – машут восьмеркой в вертикальной плоскости, а АПА – кругами. Так вот, вышел механик, покрутил шапкой, вызвал АПА и удалился обратно к самолету. Я включаю первую передачу и на холостых оборотах начинаю двигаться со скоростью пешехода. Через несколько минут снова выскакивает механик, и, видя, что мне ехать еще с сотню метров, снимает шапку и энергично крутит ею – быстрее, мол. Но в меня уже вселился бес. Через пару минут бегом ко мне подбегает наш командир батальона, подполковник Кузнецов и, идя рядом с машиной, приказывает мне быстро ехать к самолету, задерживается вылет командира дивизии! Я, набравшись нахальства, говорю, что ехать быстрее не имею права, знак не разрешает ехать более 5 км/час. Он, выматерившись, бежит обратно к самолету. Я, наконец, подъезжаю, запускаю самолет, и он выруливает, когда я еду обратно. Опять меня догоняет командир батальона, останавливает и объявляет 15 суток ареста от имени командира дивизии. Меня снимают с полетов и на караульной машине везут в Рехлин, на гарнизонную гауптвахту. Там со мной обходятся вполне корректно, поскольку я уже служу третий год, дают мне матрас, на котором я с удовольствием выспался. На следующий день, утром, на гауптвахту приезжает  командир роты и с криками, что нечего тут валяться, забирает и отвозит меня на аэродром, так как идет послеполетное обслуживание, а машин не хватает. Для меня этот инцидент прошел без последствий, поскольку начальство поняло абсурдность соблюдения скоростного режима в 5 км/час, и больше к нам не приставало. Через некоторое время знаки «5 км/час» заменили на «20 км/час», мы ездили, как и раньше, дырки в правах больше не кололи.
Наступила весна 1967 года, начались строевые смотры, сдача нормативов по физподготовке. Год назад ввели новые нормативы, отменили значок ГТО (Готов к Труду и Обороне) и появился новый – «Воин-спортсмен». Он имел три степени и отличался цветом фона – третья степень была с зеленым фоном, вторая с синим, и первая с красным. Наступила и наша очередь сдавать на новые нормативы. В нормативы, помимо упражнений на спортивных снарядах, входил 10 километровый кросс с полной амуницией и в противогазах. Нам, правда, сделали некоторое послабление – вещмешки мы на себе не тащили, но все равно, это был очень трудный день. Неспроста за нами следовал медицинский уазик, на случай, если кому-нибудь станет плохо. Но ничего, все обошлось, я выполнил нормативы на вторую степень значка. 
Летом 1967 года произошло несколько тяжелых летных происшествий, о которых я писал в другой ветке форума (которую сейчас не смог найти). Обломки самолетов свозили на специальную площадку за 3 АЭ, где в них ковырялись все, кому не лень, правда после того, как там все нужное заберут авиамеханики. Командующим ГСВГ в то время был назначен генерал Якубовский, который прилетал к нам, мне как раз пришлось запускать его самолет ИЛ-14.
Тем временем в лесу была развернута спецчасть, в которой хранилось атомное оружие. Для обучения авиатехников частенько прилетал военно-транспортный АН-12, в котором находилась бомба и макет ее подвески на самолете. Бомба выглядела приблизительно так же, какой показывают нашу первую атомную бомбу – очень толстая и с прозрачными окошками в носовой части, в которую входил многоконтактный электрический разъем, которым она соединялась с самолетом. Тренировались авиатехники прямо в самолете из соображений секретности. Самолет при этом стоял не на стоянке какой-либо эскадрильи, а на черной полосе, вдалеке от посторонних глаз. Поскольку для таких тренировок необходима была электроэнергия, то мне сделали специальный допуск к работе с атомным оружием. Кроме меня, такой допуск сделали одному топливозаправщику и тягачу. Моя работа заключалась в том, что я должен был воткнуть электрический кабель в борт самолета и подать на него напряжение. Энергопотребление было очень небольшим, и двигатель, чтобы работал генератор, заводить не надо было, ограничиваясь буферными аккумуляторами. Тренировки начинались, как правило, поздним вечером, и заканчивались за полночь, так что я спал в кабине, как сурок. На первых порах мне было интересно, и я захаживал в самолет, посмотреть на все. Меня никто не гонял, поскольку у меня был такой же допуск, как и у них.
Наверное, стоит пояснить, что такое «черная полоса», и какова была боевая задача полка. Бомбить Англию! Причем топлива на самолетах при подвешенной атомной бомбе хватало только в один конец. Боевая задача полка считалась выполненной, если хотя бы один самолет долетал до точки бомбометания и сбрасывал бомбу. Поскольку все вы, наверное, знаете, что наш аэродром был очень непростой, поскольку на нем было КП Геринга, то и в годы войны он выполнял ту же боевую задачу – с него бомбили Англию самолетами-снарядами ФАУ-1. Все взлетно-посадочные полосы строятся с учетом розы ветров, одна черная полоса была направлена точно на Англию, поскольку самолеты-снаряды были неуправляемые, их задачей было не промахнуться мимо острова. Черной она называлась потому, что была сделана из очень темного бетона, под ней были проложены трубы отопления. Была для этой цели специальная котельная, остатки которой еще были в мое время. Поскольку военный аэродром должен быть готовым в любое время выполнить боевую задачу, ВПП должна быть всегда сухой и чистой. У нас для этого использовались автомобили-автоцистерны, таскавшие на тележке реактивный двигатель, который своей струей сдувал снег и сушил полосу. При сильной снегопаде выпускали шнекороторный очиститель на базе ЗиЛ-157, оборудованный танковым двигателем. После чистки полосы ее обязательно пылесосили, для чего был специальный пылесос на базе КрАЗ-214, оборудованный такими мощными вентиляторами, что засасывал камни размером миллиметров 50. А в годы войны, у немцев, затопили котельную, и полоса чистая и сухая.

Наталья написал(а):
Ну,и слава Богу,а то где бы Танюша сейчас жила

Она бы жила с нами, а вот не понятно где бы жили мы.

Юрий написал(а):
Меня поразило проседание самолета – на несколько десятков метров. То есть, самолет уже давно выполняет кабрирование, а вектор его движения направлен еще к земле. Для нас, наблюдающих эти маневры, казалось, что он вот-вот хвостом зацепит за землю. Похоже, он и сам этого не учел, потому что это было первый и последний раз, больше ему не разрешали.

Жаль, что моего отца уже нет, он наверное бы смог многое дополнить в рассказах про полёты. Последний год жизни ему постоянно снилось небо, и он в кабине самолёта...
Папа списался с лётной работы перед заменой в Рехлин, к сожалению, многие лётчики, с которыми он служил в разное время, разбились. Но он рассказывал - что многие - по собственной неосторожности. когда теряли чувство страха. В частности в Забайкалье, где сопки - "развлекались" тем, что подлетали очень близко к ним, и в самый последний момент поднимались вверх, это как игра была, видно для любителей адреналина... Папа с такой горечью это вспоминал - не все успевали вовремя подняться...

В июле месяце меня как-то отправили в наряд, дежурным по роте. После отбоя в роту заходит помощник дежурного по части, сверхсрочник, старший сержант Кияшко и начинает у меня допытываться, на ходу ли моя машина. После утвердительного ответа предлагает мне через часик съездить кое-куда. Я уже догадываюсь, куда, и тут же соглашаюсь. Часов в 11 вечера, когда все уже давно спали, заходит Кияшко, и мы идем в автопарк. Я завожу машину, нас беспрепятственно выпускают, и мы через КПП выезжаем и едем в сторону Рехлина. Но едем не к КПП, а поворачиваем вправо и едем по дороге вдоль городка. Останавливаемся около запасных ворот, которые открывались только по тревоге, когда автобат снимался с колодок. Кияшко перелазит через ворота и исчезает. Стою, жду. Минут через двадцать через забор лезут уже двое. Садятся в кабину, смотрю, дежурный по штабу капитан Речкалов. Они оба при портупеях и пистолетах, я с большим штыком от СВТ. У всех на рукавах красные повязки. Дают команду ехать в сторону Ретцова, я гордо докладываю, что дорогу знаю. Приезжаем в Ретцов, который стоит на опушке леса, а гаштет вообще раположен между деревьев. Заходим, в зале полно немцев, они гуляют – на столах пиво, и кое у кого даже стоят рюмочки-доппели с корном. Сидят, разговаривают, играют в карты. Когда мы вошли, все притихли и смотрят на нас. Мы же все с оружием, с повязками на рукавах. Речкалов подходит к стойке, заказывает у хозяйки «айн корн», та подумала, что геноссе оффицир решил выпить доппель, но тот поправляется – «айн флашен корн». Она достает бутылку емкостью 0,8 литра. Капитан расплачивается, требует пивные кружки, разливает в них поровну всю бутылку, просит у хозяйки что-либо закусить, та подает сосиски, каждую на картонной тарелочке.  Мы чокаемся, залпом выпиваем водку, и, жуя на ходу сосиски, идем на выход. По дороге Речкалов приказывает пройти по одной половице, и мне это вполне удается. Довозим капитана до ворот, он перелазит через них, а мы благополучно прибываем на аэродром.
Вообще капитан Речкалов мне запомнился как очень порядочный и, просто, хороший человек. Он заведовал на аэродроме складом авиационных запчастей, мне с ним приходилось частенько общаться – часто авиатехники просили меня смотаться на склад и привезти какую-либо запчасть. Он был уже в годах в то время – лет 45, воевал. Я как-то, еще зимой, попросил у него кое-что со склада – контакторы, самолетные тумблеры, сигнальные лампочки с арматурой. Он поинтересовался, зачем это мне, я же пояснил, что у меня в кузове масса всякого электрооборудования, стоит с десяток авиационных аккумуляторов, и возникла идея взять оттуда 27 вольт и подавать их на стартер автомобиля, который в мороз еле-еле крутил двигатель, и была проблема заводить машину утром. Он мне все дал беспрекословно, записал расход на какие-то самолеты. Я осуществил эту идею, и все прекрасно работало – в мороз я нажимал на кнопочку, спрятанную за противосолнечным козырьком, и двигатель с визгом заводился в любой мороз. Электрической и механической прочности стартера вполне хватило на это, он ни разу не подвел.
Вообще-то в Ретцов, как магнитом, тянуло многих. Отправили нас однажды всем взводом в караул. Такие мероприятия, как я уже писал, обычно проводились под какой-нибудь праздник, чтобы дать отдых роте охраны. Дело было 17 августа, потому что 18 августа был день авиации. В те времена не было практики приурочивать профессиональные праздники под выходные, поэтому 18 августа всегда было для нас праздником, ну, как Новый Год 31 декабря. Стоим мы уже в строю, около казармы, вот-вот начнется инструктаж и развод, а начальника караула – нашего комвзвода, старшего лейтенанта Карташова нигде нет. Потом смотрим, со стороны Ретцова, пересекая весь аэродром по диагонали, плетется какая-то фигурка. Подошел поближе – смотрим, наш старлей, в дымину пьяный, в полевой форме и с кобурой. Наш замкомвзвода, Петя Алексеев, дает команду мне и еще одному, стоящим на правом фланге, под ручки отбуксировать Карташова в умывальник, в казарму. Там он собственноручно его раздел, взял в руки шланг и давай его отливать холодной водой. Через несколько минут его одели, он уже вполне держался на ногах, правда был несколько остекленевший. На развод мы успели буквально в последнюю минуту.
Предыдущие дни авиации мне запомнились тем, что нас строили всех на стадионе в Рехлине, перед нами выступало гарнизонное начальство, а потом мы торжественным маршем проходили мимо трибуны. Собственного духового оркестра у нас тогда не было, и я не знаю, был ли он после. Поэтому всегда приглашали духовой оркестр из Нейруппина, где располагался штаб танковой дивизии. После нашего прохождения маршировал этот оркестр, давая по части строевой подготовки сто очков вперед. Затем начинался футбольный матч с немцами. Немцы были уже взрослые пузатые мужики, а вратарь их, вообще весом более центнера, но прыгал, как надувной шарик. Согласно законам политкорректности, матч заканчивался вничью, после чего немцев приглашали в дом офицеров, куда нам дорога была заказана. Для всех в этот день официально было разрешено покупать и пить пиво, для этой цели на стадионе работал выездной буфет, где можно было, кроме пива, купить бананы (которые я впервые увидел именно там) и пропустить лапоть под газировку. Правда, с деньгами у нас была всегда напряженка, поэтому особо не разгуляешься. Так что, как проходит день авиации в Лерце, мне не пришлось видеть, так как я стоял в карауле, а в Рехлине он проходил оба раза приблизительно одинаково.
3 сентября наступил приказ о демобилизации, который мы дожидались три года, вычеркивая каждый прошедший день из календаря. За сто дней до приказа перед отбоем исполнялся следующий ритуал – перед портретом министра обороны, который висел в каждой казарме, ставилась тумбочка, молодой залезал на нее с тряпкой, тщательно протирал портрет, поворачивался, и по стойке «смирно» орал: - «Товарищи старики, до приказа осталось столько-то дней!». Мы прослужили почти весь срок с маршалом Малиновским, он нам казался уже каким-то своим дедушкой, мы его терли и орали старослужащим, но он весной помер, и для нас этот ритуал исполнялся уже с портретом маршала Гречко, надменно смотрящего на нас.
Мы уже перешли на четвертый год службы, нас уже не трогали и в наряды не посылали. Но обслуживание полетов  было за нами, поскольку машины были закреплены за нами, и мы были самые опытные. В конце сентября, на полетах, рано утром, как обычно, проходила предполетная подготовка. После нее выпустили спарку, и наступило некоторое затишье. Я заехал сзади за стоящий зачехленный самолет, который сегодня летать не должен был, и завалился спать. Через некоторое время сквозь сон чувствую, что сильно потеплело и воняет отработавшими газами. Просыпаюсь – смотрю, самолет расчехлен, стоит сбоку другая АПА, и самолет уже завелся и набирает обороты. Я никогда еще так близко не видел сопло работающего двигателя – как будто внутри горит большая газовая горелка. Первой мыслью – машину завести и отъехать! Но двигатель уже остыл и сразу не завелся. В кабине уже невозможно находиться. Хватило ума не открывать свою дверь, выскочил через пассажирскую и с многоэтажной лексикой кинулся к кабине самолета. Техник, прогазовывавший самолет, очнулся, оглянулся, и стал глушить двигатель, который, к счастью, еще не вышел на большие обороты. Подхожу к своей машине – капот весь пошел пузырями, зеркало заднего вида с пластмассовой окантовкой оплавилось, в общем, ужас! Добиваюсь у техника и механиков – где у них были глаза, когда они расчехляли самолет – я же стою в полутора метрах от сопла. Достаточно было слегка стукнуть по кабине и я бы мгновенно проснулся. Нас всегда так будили. На аэродроме страшный шум от работающих двигателей и взлетающих самолетов, но нам он не мешал. А вот достаточно слегка стукнуть по кабине, и мы подскакивали. В общем, у техника с механиками не нашлось, чего сказать, а я поехал сдаваться к начальству. Командир взвода поругался для порядка, и отправил меня в Рехлин, в мастерскую - ПАРМ, перекрашивать кабину. На самой кабине пузырей было немного, я их только хорошо зачистил наждачной бумагой, а капот пострадал сильно. Вольнонаемный слесарь посоветовал мне взять паяльную лампу и обжечь всю краску начисто. Открутил я капот, притащил его на мойку, разжег лампу и принялся за дело. Обжечь всю краску оказалось делом кропотливым – капот достаточно большой, лампа прогревает небольшое пятно, которое я обдираю железной щеткой, потом опять нагреваю, чтобы дожечь огрехи и т.д. Процесс длительный, я увлекся, закурил, и работаю, ничего вокруг не замечая. Вдруг, слышу над собой как бы сдавленный лай. Поднимаю голову – стоит начальник автослужбы, майор Максименко, у которого от возмущения перехватило голос. Я подскакиваю, отдаю честь и поясняю свою задачу. У него прорезается голос, и он начинает на меня орать. В оправдание пытаюсь сказать, что специально капот притащил на мойку, где кругом вода и гореть совершенно нечему. Потом понимаю, что паяльная лампа ни при чем, это он увидел, что я еще и курю. Наоравшись, требует у меня права и прокалывает мне вторую дырку в талоне предупреждений. Срок действия таких дырок был ограничен, но две почти сразу – одна за езду по аэродрому со скоростью более 5 км/час, а вторая за курение – это было уже слишком. Потом на гражданке, гаишники, видя две дырки, представляли, что имеют дело со злостным нарушителем, прокалывали третью, правда, первые две уже были недействительны. Пришлось потом менять талон предупреждений, после чего я уже не был злостным нарушителем.
После полученной дырки я закончил обжигать капот, на что уже Максименко не обращал внимание. Кабину покрасили, машина стала смотреться еще лучше, чем была, и я возвратился на аэродром.